Возвращение 1
Скачать 5.74 Mb.
|
– Жить не стоит после этого! – Бокенши! Борсаки! Вы что, ублюдками родились? – Нельзя больше терпеть! – До чего мы дошли, постоянно труса празднуя! – Сколько можно унижаться! Сколько нам еще гнуть спину! – Лучше убейте нас, старшины! Вы, сделавшие нас бабами! – гневно выкрикнул кто-то, обратившись к Суюндику и Сугиру. Все молча уставились на своих племенных вожаков. Суюндик съежился, словно хлестнули его камчой по голове. Он вспыхнул от гнева, но сумел сдержать себя. Только не надо давать повода этим озлобленным людям сорваться на бесчинства. Они готовы сейчас же разбойно наброситься на табун пасущихся лошадей… Но если посмотреть, кто кричит, так это же одни «шаруа» – неимущие, голытьба. Безответственная толпа нищих аулов. Бедняки низкого происхождения. Все они в любое время готовы к одному: грабить, хватать то, что им не принадлежит. А назавтра, случись что, весь груз ответственности падет на него. Скажут: это Суюндик повел своих людей на разбой. Напал на аулы родственников. И кто же потом будет отвечать перед судом? Кому расплачиваться собственным скотом за нанесенный ущерб? Да ему же, Суюндику, и другим баям-старшинам – Сугиру и Жексену. Подумав об этом, Суюндик обмер со страху. Сдерживая зашалившего рослого жеребца, он самым решительным образом прикрикнул: – Стойте, джигиты! Заворачивая коней, всадники закрутились вокруг него. – Жа! Если вы хотите драться, подите прочь от меня! Я не с вами, деритесь одни. Ступайте, никто вас не держит, на пути у вас стоять не буду. Думаете, Кунанбай испугается пары десятка ваших соилов? Если бы боялся, не сделал того, что сделал. У вас двадцать палок, у него сто. У вас будет сто – Кунанбай выставит тысячу. Вот, посмотрите! – И он качнул головою, поводя вздернутым подбородком в сторону аула. И только теперь люди заметили, как медленно, выступая из-за юрт, появляясь из-за косогора, с двух сторон выходя из леса и неторопливо просачиваясь сквозь тесный табун, направляются в их сторону многочисленные всадники. Они были вооружены соилами, держали их наготове, одни положив поперек седла, другие, подняв их набалдашником вверх, зажимая нижний конец под коленом, третьи волочили их за собой по земле, вдев руку в ременную петлю. Верховых было не менее ста. Они вышли на широкий пустырь и, выровнявшись сомкнутым строем, неторопливо двинулись в сторону ватаги Суюндика. Оцепеневшие бокенши и борсаки смотрели на них, безмолвствуя. И тут выступил вперед Сугир. Он владел многочисленными табунами, был самым богатым человеком во всем Бокенши. – Ойбай, мы ведь не одни на свете, у нас есть сородичи, с нами весь народ Тобыкты! – заговорил он торопливо. – Мы добьемся, чтобы нам вернули наше добро. Подадим на суд всего народа! Но только не дурите сейчас, не накликайте беды на свою голову. – Зачинщикам ссоры не сдобровать! Это я вам говорю, – пригрозил Суюндик, завершая спор. В лаве всадников, надвигавшихся на кучку верховых борсаков и бокенши, находился сам Кунанбай. Длинный гнедой конь, хорошо различимый издали, горделиво нес на себе хозяина, вскидывая голову и потряхивая гривой. Приблизившись, ага-султан движением руки остановил следовавшую за ним толпу конных, отделился от нее и с небольшой свитой человек в десять неторопливо подъехал к отряду Суюндика. Единственным своим глазом Кунанбай сурово и холодно оглядел присмиревших джигитов, сидевших на своих плохеньких лошадях. Казалось, взглядом своим он хотел сказать: «Ну?! Что вы можете сделать со мной?» Массивная голова его была надменно откинута назад. Все богатые владетели и сильные властители держатся надменно, но Кунанбай умел это делать особенно хорошо. Суюндик-то знал, что это напускное, он и сам частенько напускал на себя грозный вид, но сейчас вместе со своими людьми и сам попал под воздействие властной воли Кунанбая. Бокенши и борсаки первыми приветствовали ага-султана. Кунанбай ответил на салем, едва пошевелив губами. Нависла напряженная тишина. Первым заговорил Суюндик. – Мырза, что это за конники с соилами? – сдерживая себя, спросил он. По обыкновению, все аткаминеры Тобыкты называли Кунанбая мырзой. – Люди собирались клеймить лошадей, прежде чем перегонять на зимние пастбища, – спокойно ответил он. Разговор на этом оборвался, опять наступило молчание. В это время Жексен привстал на стременах, оглянулся назад и увидел, что головная часть кочевого каравана, следовавшая за старшинами, одолела перевал и стала приближаться к ним. – Мырза, вот наши аулы едут. Мы прибыли на свои зимники, а их заняли другие. Как же нам быть? – обратился Жексен к Кунанбаю. – А кто тебе велел перекочевывать сюда? – резко ответил тот. – Почему заранее не спросил у меня, сам настырно полез вперед и народ за собой потянул? Теперь твои аулы должны вернуться обратно, – властно закончил он. – Жа, мырза, но ведь сказано: «Властителю принадлежит народ, но земля принадлежит народу…» – А что, по-твоему, властитель должен жить на небесах? Где было сказано, что Иргизбаю нет места на Чингизе? – Но ведь для вас, мырза, свет клином не сошелся на Чингизе! И без того у вас не меряно хорошей земли для зимовок! – только теперь вмешался в разговор Суюндик. И сразу же его перебил Кунанбай: – Эй, Кишекен! Эй, Бобен! – начал он (так уважительно называли эти роды на общеродовых сходках). – Вы наши старшие братья. Вы поднялись раньше нас и завладели всеми просторными урочищами у подножий Чингиза. Иргизбаи были младше вас и малочисленны. Вы не дали им и клочка земли на Чингизе. Это твои ведь слова, Суюндик: «Хорошая земля для зимовья». И правда, разве сравнится что-нибудь с Чингизом? Но вот теперь я стою на ногах, доколе еще мне терпеть? Сколько еще чувствовать себя обойденным? Иргизбаям тоже нужны хорошие зимние выпасы. Род Иргизбай вырос и окреп, и мы в Тобыкты не последние, не от рабынь родились, и не пришельцы какие-нибудь – мы имеем такое же право, как и вы, владеть нашими землями. Слова Кунанбая звучали одновременно и как жалоба, и как обвинение, и как приговор судьи. – Мырза, сколько же зимовий Бокенши вы хотите забрать себе? – спросил Суюндик. Ему хотелось выведать, на что замахивается Кунанбай. – Бокенши должен уступить все зимовья по эту сторону Чингиза, – был решительный ответ. – А нам куда деваться? – вспылив, выкрикнул Жетпис, брат Жексена. Раздался глухой ропот голосов: – Значит, бокенши изгнаны отсюда? – Нам что, откочевать туда, не знаю куда? – И заступиться за нас некому! Люди снова взбудоражились, но Кунанбай ткнул плетью в сторону толпы и, впившись своим единственным глазом в Суюндика, грозно рявкнул: – Ну-ка! Уйми их! Суюндик хотел выгородить себя перед Кунанбаем и, повернувшись к своим джигитам, набросился на них с упреками: – Я же вам говорил, не поднимать шуму, не лезть на рожон! Ну-ка, сейчас же замолкните! Его послушались, стихли. – Бокенши! Борсак! Не подумайте, что у вас забирают зимовья и бросают на произвол судьбы. Я забираю их не даром, вы получите земли взамен. Отдаю вам тут же, в отрогах Чингиза, урочища возле гор Талшокы и у подножья Караула. Поверните ваши аулы и направляйтесь туда. Я вам все сказал. В это время с двух противоположных сторон, с запада и с востока, появились верховые. С запада прибыли двое, один из них был старший сын Суюндика джигит Асылбек. – Наше зимовье заняли Жакип и Жортар, братья мырзы. Что делать? – спросил он у отца. С востока приехавший джигит был из аула Сугира, его сосед Кабас. – На наших зимовках хозяйничают дяди мырзы Ырсай, Мырзатай и Уркер. Кочевье стоит, не знаем, что делать – развязывать вьюки, нет? С разных сторон стали подъезжать сразу по четыре-пять человек, все старшины аулов, у которых отняли зимовья. Люди были в отчаянии, озлоблены, возмущены. Казалось, гонцы собрали и привезли с собой весь гнев и все проклятья сородичей. Толпа бокенши между тем становилась все больше. Но Кунанбай оставался непоколебимым, как скала. Суюндик, наконец-то, проникся всей безысходностью народа, которого был вождем. И сам он был унижен, уничтожен, растоптан Кунанбаем. – Что я могу поделать? Вы же видите! – в отчаянии крикнул он. – Если бы только это были враги… Но ведь свои же… Жетпис не дал ему договорить. – Нет больше справедливости! – вскричал он. Толпа отозвалась: – Некому вступиться за нас! – Лучше бы выгнали совсем, чем так унижать нас! И тут из-за бугра, примыкавшего к утесу, выехали одна за другой две ватаги верховых. В первой, числом около десяти, были аткаминеры аулов Котибак, во главе со старшиной рода Байсалом. Они степенно подъехали к Кунанбаю и почтительно приветствовали его: – Со счастливым новосельем, мырза! – Удачи на долгие годы! – Новый очаг – новое счастье! Поздравляем! Поднялся невнятный галдеж приветствий, когда подъехала следующая ватага всадников, человек пять-шесть. Во главе был старик Кулыншак, самый уважаемый и состоятельный человек рода Торгай, старшина. С ним прибыли пятеро его сыновей, которых в народе называли «бескаска» – «пятеро удальцов». Это были отважные воины, отчаянные головы, настоящие батыры. Подъехав к Кунанбаю вплотную, Кулыншак обратился к нему самым торжественным образом: – Ассалаумагалейкум, свет мой Кунанбай! Прими от меня поздравление. С новосельем тебя! Эти поздравления открыли глаза вождям Бокенши и Борсак. Свое черное дело Кунанбай совершил не без поддержки других родов. Значит, с ним в сговоре были и Торгай, и Топай, и Котибак. А ведь Суюндик крепко надеялся на Котибак и его старшину Байсала, по крайней мере, считал, что тот в стороне от подлых козней Кунанбая. Неужели они сговорились тайно? Приехавшие поздравить Кунанбая аткаминеры явились не только с поздравлениями, они открыто выставляли напоказ свою приверженность Кунанбаю и поддержку ему. Так захотел мырза, он все подстроил заранее. Обо всем этом догадался не один Суюндик. Старик Жексен понял, наконец, всю непоправимость случившейся беды. – Апырай! Надо же! У меня было мое родное гнездо! Земля моих предков! Здесь их мазары! И еще в прошлую весну вон у того камня пролилась кровь славного арыса, настоящего азамата, доблестного мужа! Земля моя, кровью родичей омытая! – так кричал Жексен. Эти слова были неожиданными для всех, в особенности в устах Жексена, который с особым усердием побивал камнями Кодара. Суюндик неодобрительно пробормотал: – Вот что горе делает с человеком. Он потерял разум… К чему вспоминать это? И для Кунанбая упоминание о Кодаре здесь, в эту минуту, явилось полной неожиданностью. Но тотчас же сообразил, что и это упоминание о казни можно повернуть в свою пользу. Грозно вперившим единственным глазом в Жексена, он рявкнул: – Что ты сказал? Ты, наверное, выжил из ума от старости! Какой еще «доблестный муж»? Если такой человек у вас считается доблестным, то кто же такие все остальные бокенши? Кодар не арыс, не азамат, а самый настоящий гнусный негодяй, от которого отвернулись аруахи, духи предков. Его отвергли все Тобыкты! Потому я и отдал эти зимовья другим, чтобы не осталось здесь и духа этого святотатца, чтобы стерлись его следы на этой земле, чтобы вытравить из памяти людей всякое воспоминание о нем! И перестань нести тут всякий вздор, старик! Эти слова Кунанбая пришлись для бокенши словно пощечина, словно камень, брошенный в лицо. Сам того не желая, Кунанбай раскрыл потаенную страшную подоплеку, из-за чего был убит Кодар: целью этого убийства был захват его зимовья. И тут даже Суюндик не выдержал. – Астапыралла! О Боже! Что я слышу! Мой родной, мудрый Божей! Как ты был прав, когда говорил: «Не на Кодара накинули вы арканную петлю, а на самих себя». О безвинный мужественный арыстан, лев отважный, так вот почему ты был убит! Чужая корысть убила тебя, о мой Кодар! Горячий ком перекрыл его горло, он обхватил руками шею своего скакуна и заплакал, уткнувшись лицом в гриву коня. И старик Жексен вдруг взвыл: – Оу! Позор на лице моем! Проклятие на мою голову! Пес я шелудивый! Что я наделал! О, родной мой! О, бауырым Кодар! И он с места послал в бешеный галоп лошадь, поскакал к зимнику Кодара. Выкрик был искрой, упавшей в сухую траву. Этого оказалось достаточным, чтобы вся толпа бокенши-борсак с жалобными воплями: «Ойбай! Родной мой» в грохоте копыт понеслась влед за Жексеном. Суюндик оказался с ними. Кунанбай и Байсал, и окружавшие их конники остались на бугре. Кунанбай пожалел про себя: «Не нужно было говорить про Кодара», но об этом и виду не подал перед Байсалом. Ага-султан молча смотрел вслед скачущим, прищурив свой единственный глаз, раздумывая, чем был вызван такой бешеный взрыв возмущения у бокенши. – Ты понял теперь, кто их главный подстрекатель? Стоило задеть за живое – так сразу и вылезло то, что таили они в душе. Божей их подстрекатель! Все идет от Божея. Он один виноват. Он хочет поставить на меня кровавый капкан среди родичей Тобыкты! «Единство, единство», повторяешь ты все время. А теперь видел сам, что это за единство? – обратился он к Байсалу, уставив на него свой хмурый глаз. Но, помолчав, добавил: – Аллах справедлив… Все будет так, как Он повелит. Я вынесу все. – И с видимостью проявления самого большого доверия, закончил: – Ты, дорогой Байсал, передай Суюндику, Сугиру и Жексену, чтобы они зря не мутили народ. Пусть всех успокоят. Какие бы места для Бокенши ни отвел я на Чингизе, сами они в обиде не будут. Для них троих сделаю все хорошо, так и передай им. Пусть верят моему слову. В стороне, среди верховых, которых ранее Кунанбай отсылал к табунам, находился и Майбасар. Когда бокенши с громкими рыданиями проскакали мимо, он со злой усмешкой высказался: – Уай, люди! Говорится, что хромая овца и ночью блеет. А выходит, что не только хромая овца, а род бокенши под вечер блеет. Где это видано, где слыхано, чтобы поздней осенью оплакивали человека, которого похоронили ранней весной? Тогда, весной, к останкам убитого Кодара и Камки никто не приблизился, все торопливо разъехались после убийства. Лишь чабаны Жампеис и Айтимбет бога ради прибрали тела казненных. Жексен в тот день, вернувшись домой, устроил полный разгон всем и вся, побил женщин, детей, чтобы они и на шаг не приближались к трупам. Но Жампеис и Айтимбет вместе с такими же пастухами овец, как они сами, отнесли тела Кодара и Камки к могиле Кутжана и похоронили по обе стороны от него, следуя всем правилам похоронного обряда. Теперь же, осенью, мужчины рода Бокенши, прибыв к семейному мазару, с рыданиями пали на могилы, обнимая их руками. До того, как люди Суюндика прискакали вместе с ним, у могил сидели на земле четыре человека. Это были Айтимбет, Жампеис и еще двое старых чабанов. Все лето они не могли побывать на могилах, и только теперь, прибыв вместе с кочевьями, пришли сюда, чтобы помянуть несчастных мучеников, почитать из Корана. Увидев набежавшую шумную орду плакальщиков, старики были удивлены и озадачены. И что среди них оказался сам бай Суюндик, для чабанов было особенно непонятно. Но больше всего стариков удивило то, что рыдали и голосили на могилах Жексен и Жетпис. Они оба, по очереди переползая от одного холмика к другому, распластывались на них с широко разведенными руками. – Прости нас, светлый арыс наш! – голосили они. – Славный арыс, прости! Агаке дорогой наш, прости! – вопили и рыдали они. И было похоже, что из глаз их струятся горячие слезы искреннего раскаяния. Но сердце старого Жампеиса не смягчилось и не дрогнуло перед их лицемерием. После смерти Кодара и Камки он вновь оказался без крова над головой и сильно сдал, усох и сгорбился. Он решительно, с резкой нестариковской силой толкнул в грудь Жексена, когда тот, рыдая, хотел упасть и обнять могилу Камки. – Чтоб глаза твои вытекли вместе с твоими слезами! Чтобы у всех вас повылазили глаза, нечестивцы поганые. Совсем недолгое время спустя возле могил собралась большая толпа людей из пришлых кочевий. Были среди толпы не только мужчины, но и женщины, молодые и старые. И все вместе они огласили пустынную местность скорбным плачем, воплями и стенаниями. 4 Бокенши и Борсак откочевали назад с Чингиза, но на новые зимовки, которые определил для них Кунанбай, не пошли. Поставив временные балаганы, жалкие лачуги, осели на летних стоянках Кызылшокы, Кыдыр, Колькайнар. К этому времени аулы других родов перебрались на свои исконные зимовки и запалили домашние очаги. Была пора всеобщих хлопот по подвозу сена от стогов к стойбищу, по очистке скотных дворов от многослойного навоза, по заготовке кизяка, сушке, укладке в кучи, по заделке худых мест в скотных загонах, по обмазке облупившихся стенок в зимнем доме, по налаживанию печек и чистке труб. Праздные, свободные от всего этого, бокенши и борсаки в считанные дни пали духом и превратились в бездомных беженцев. Кунанбай послал Жорга-Жумабая к Суюндику и Сугиру, чтобы передать им: пусть лично они быстрее занимают любые стоянки на Карауле, Балпан и Талшокы. Впридачу берут весь Шалкар, прилегающий к летним пастбищам. Если аткаминеры возьмут по зимовью на Чингизе, займут урочища Караул и Балпан, если перейдут в их собственность берега двух речек, повода для сожаления у них не будет. Только пусть скорее занимают свои места и ни в коем случае не тянут других за собою. После того как Суюндик и Сугир поняли, стало быть, что они-то ничего не проигрывают, баи стали готовиться к переезду. Никому ничего из Бокенши не сказав, три дома Суюндика, Сугира, Жексена начали готовиться к перекочевке. Спозаранку подогнали верблюдов, приготовили волосяные канаты для вьюков и стали разбирать свои временные шалаши. Но в то время, когда они поддались соблазну и собирались потихоньку бросить других и уйти, из остальных аулов Бокенши и Борсак собрались вместе человек тридцать и сели на коней. Эта разновозрастная ватага джигитов была из бедноты, повел ее богатырского телосложения громадный человек среднего возраста, по имени Даркембай. Они нагрянули в аул Жексена, располагавшийся на окраине стойбища Кызылшокы, потребовали немедленно предстать перед ними Жексена и Жетписа. Даркембай свирепо выкатил на них глаза и закричал: – Бросаете людей, собираетесь смыться куда-то, спасая свои шкуры? Не выйдет у вас! Кочевки не будет! Чего суждено всем нам хлебнуть – хлебнете и вы. Шалашики свои лучше не разбирайте. Одних вас отсюда не выпустим. Жексен не посмел противиться. Заходя издали, начал было вилять: – А вы, родные мои, наверное, узнали что-нибудь новенькое? На что Даркембай со сдержанной яростью ответил: – Довольно! Лучше будет, если вы оба немедленно сядете на коней и вместе с нами поедете к Суюндику. Там и обсудим все. Пришлось братьям, Жексену и Жетпису, ехать с разгневанными жатаками. Суюндику долго объяснять не пришлось – Даркембай и его заставил отменить кочевку. Старшина лишь спросил хмуровато: – Хотя бы скажите мне, на что вы сами-то надеетесь? Наступают холода, зима грозится своей саблей. Неужели вы хотите заморозить стариков и старух? Заставить дрожать от холода наших малышей? Чего мы добьемся, сидя здесь? Тотчас же Даркембай ответил: – Суюндик, Жексен, Сугир! Вы наши старшины, едем к Божею. Не уходите в сторону от людей, не бросайте народ. Что делать – обсудим вместе с родичами, с Божеем. Скажем им: «Не дождетесь и вы добра от Кунанбаевских прихвостней, если бросите в беде своих». А коли и у жигитеков не найдем поддержки, будем думать, что делать дальше. К полудню доскакали до Божея, который благополучно зимовал на Чингизе, занимая прекрасные пастбища. Земли эти были наследственные, он получил их от своего предка Кенгирбая. Увидев перед собой старейшин Бокенши и Борсак, Божей послал за своими родовыми старшинами из Жигитек, Байдалы и Тусипом. Он пожелал, чтобы при обсуждении такого важного дела присутствовали все главы родов Жигитек. Суюндик и здесь не стал разговорчивее, его уклончивые слова были осторожны и сдержанны. – Вот они пришли к тебе, – обратился он к Божею. – Поговори с ними. Может, чего посоветуешь, выход какой-нибудь подскажешь… Божей остро, внимательно посмотрел на Суюндика: что у него таится на дне души? «Может быть, просто трусит, как всегда? – подумал Божей. – Слаб духом, боится Кунанбая». Но если вожак народа робок – сам народ-то распален гневом! Даркембай с неистовой силой возмущения страстно высказался за всех: – Божеке! Довольно нам ползать перед Кунанбаем. Тварь трусливую, ползучую и собаки кусают, и птицы клюют. Не надо больше нас учить, как верблюдов, которым командуют «шок-шок», чтобы они легли или встали. Дай нам такой совет, чтобы народ наконец-то мог поднять голову. Столь решительный ход разговора был по душе Байдалы. Он уважал прямоту и смелость в людях, сам был такой же. Вся сила духа и недюжиная хватка рода Жигитек воплотились в нем. – Оу, Суюндик, – сказал весело Байдалы, – да ты спрашивал бы совета не у нас, а у Даркембая! Он бедняк, но слово истинного мужчины свойственно ему! Прежде чем прибегнуть к вооруженной борьбе, Божей советовал сначала попробовать действовать именем закона и разбираться по обычаям старины. Он постарается, даст Бог, раскрыть всему народу глаза на бесчинства и козни Кунанбая. Но вначале он хочет предупредить бокенши. – Бобен! Борсак! Вы мои братья. Если вас обидели, значит, обидели и меня. Мое благополучие не должно разделяться от вашего благополучия. Была бы воля Кунанбая, он, конечно, не дал бы нам жить в мире и согласии, в добрых родственных отношениях. И теперь, вам предлагают занять Талшокы, Караул и Балпан. Понимаете ли вы, чем это пахнет? Божей обвел внимательным взглядом сидящих, немного помолчал. Затем продолжил: – Он хочет сомкнуть земли жигитеков и бокенши. Если два рода, пусть даже самых близких и дружественных, имеют общую границу владений, приходит конец согласию и добрососедским отношениям. Он надеется, что мы, живя рядом, будем ссориться из-за каждого клочка земли, из-за пяти-шести стожков сена, из-за глотка воды. Хочет забить клин между нами, посеять раздор, который будет длиться поколениями. Но не бывать этому! Наше родство незыблемо. Если вам придется все-таки поселиться на Талшокы и в предгории Караула, я поделюсь с вами всем, что имею, и ничего не потребую взамен. Но прежде всего нам вместе надо потягаться с ним. И кто же, как не мы, должны выступить за вас посредниками? Ведь жигитеки в родстве и с вами, и с иргизбаями. – Божей говорил это, испытующе посматривая на Тусипа. – Жигитек будет с него спрашивать. Мы скажем, что Жигитек считает последние его решения неправильными, а поступки несправедливыми. И посмотрим, что Кунанбай ответит на это. Все остальное будем решать после его ответа, – закончил он. Одобрительные голоса, согласное покачивание тымаков на головах старшин. – Ну, тогда скорей садись на коня, Тусип. Передай наше мнение Кунанбаю и сегодня же вернись с ответом, – заключил Божей. Решительный, горячий Байдалы также напутствовал Тусипа: – Только все ему выскажи! Говори без недомолвок, ничего не утаивай за душой. Хватит нам труса праздновать перед ним. Иди хоть на разрыв, кровь из носу, но выскажи ему все так, как мы тебе поручили. Всю обиду наших людей выплесни на него! Сам полный гнева и решимости, Байдалы старался подбодрить и воодушевить Тусипа. Решив строго придерживаться этих наказов, Тусип в тот же день к вечеру был у Кунанбая в его ауле. Он находился в Карашокы, в зимовье своей старшей жены Кунке. Тусип прибыл туда к закату солнца. Кунанбай вывел его на вершину небольшого холма, там и произошел разговор. Тусип начал издалека, заговорил о необходимости единства и сплоченности народа, затем перешел к сути вопроса. – Твои решения осуждают не только Бокенши, но и весь Жигитек… – приступил он, но внезапно Кунанбай резко повернулся к нему и прервал его неожиданным гневным выкриком: – Видно, род Жигитек хочет выступить заступником за обиженных? А не забывается ли, не высоко ли возносится? На самих-то жигитеков жалуются и Уак, и Керей, об этом ты знаешь? Они обижены вами, а за них кто заступится? Обидчики – жигитеки! Вы грабите всех своих соседей! Ваши барымтачи крадут скот, вы не возмещаете кровное имущество по суду! Божея, Байдалы, тебя, Тусип, вас осуждают люди, вы перед всеми виноваты! Оправдайтесь сами, а потом заступайтесь за бокенши! Сначала усмирите своих воров и насильников. Тусип сразу же вскипел и вышел из себя: – Прихвостней и клеветников всегда много крутится возле тебя, Кунанбай! – резко возразил он. – Божей и Тусип никогда не были ворами! Может быть, ты собираешься еще что-нибудь придумать, чтобы навлечь беду на весь род Жигитек? А про нас с Божеем тебе все равно нечего сказать, потому что мы чисты и ничем не запятнаны. – А я говорю: вы вовсе не чисты, и вы запятнаны. – Если это так, докажи нашу вину вот на этом месте, в священный час заката! Тусип вскочил с земли, он весь дрожал от возмущения. – Сядь, сейчас всё скажу, – сурово осадил его Кунанбай. – Пусть Божей перестанет расставлять на меня капканы. Пусть не стреляет из-за чужих спин. А если не одумается, то пусть поскорее выпустит все свои деревянные пули в мою сторону и покрепче держит ответный удар. Отвечать за всех будет он один. Кунанбай замолчал, тяжело дыша. Потом закончил: – Завтра я проведу сходку в ваших аулах. Разберу жалобу Керея и Уака об угоне скота, заставлю вас вернуть украденное. Это первое. А второе – отойдите от дел Бокенши. Лучше не вмешивайтесь. Идите своей дорогой. Не вам быть судьями в таких делах, а я не назначал вас судьями и в вашем суде не нуждаюсь. Поостерегитесь! Не накликать бы вам беды на свою голову! А не послушаетесь, буду знать, что вы идете против меня злонамеренно. Теперь ступай и передай мои слова Божею и Байдалы, – властным голосом заключил он. На этом разговор окончился, они быстро разошлись по разные стороны. 5 На другой день атшабары Майбасара, посыльные Камысбай и Жумагул, прибыли к жигитекам и заехали в богатый аул Уркимбая. Возле зимника стояло шесть юрт. Собаки с грохочущим лаем кинулись навстречу всадникам, но те отмахнулись плетями. Дети со страхом смотрели из щелей юрты на свирепых с виду чужих джигитов. В большой серой юрте Уркимбая сидело несколько человек, кроме хозяина здесь были Каумен и Караша, близкие родственники Божея. Крошечная растрепанная дочка Уркимбая вбежала в юрту, прижалась к отцу и, замирая от страха, прошептала: – Атшабар… Атшабар… Дети знали, что появление байских посыльных всегда означает какую-нибудь беду. Когда двое посыльных, один за другим, пригибаясь в дверях, вошли в юрту, девочка спряталась за спиной отца и поверх его плеча во все глаза уставилась на знаки отличия шабарманов: кожаные сумки через плечо и большие медные бляхи на груди. Уркимбай встретил их не очень приветливо. – С чего вы так расшумелись? – сдержанно спросил он. – Срочное дело! Важный приказ! Торопимся… – отвечал Камысбай, проходя к тору. Жумагул остался возле очага, припав на одно колено. – Что за приказ? Чего вы опять панику наводите? – хмуровато поинтересовался Караша – Или откуда-нибудь наседают? Атшабара ничто не смутило. – Приказ такой: ставьте гостевые юрты. В ваших аулах будет проходить сходка. Соберется народ. Приедут истцы из Керея и Уака. Будет суд между племенами, воров заставят возвратить скот, – доложил Камысбай. – Кто приказал? – насторожился Каумен. – Кто будет судить? – спрашивал Караша. – Кому и кто собирается вернуть скот? Воры обкраденному? Или воры заберут последнюю скотину у невинного? – быстро обернулся Уркимбай к шабарману волостного старшины. Обычно многолюдная сходка дело хлопотливое и накладное для аулов, где она назначается. Съезжается множество всякого народу, истцов, биев, разного начальства, в течение месяца всех надо кормить, резать скот утром и вечером. Общеизвестно, что правитель назначает съезд в тех аулах, которые у него в немилости. Камысбаю хорошо известно, что люди Уркимбая не очень-то охотно пойдут на то, чтобы сходка проходила у них. Сунуться к самому ага-султану с возражениями они не решатся, с посыльными однако будут спорить. Атшабары же получили от Майбасара строгий наказ: никаких возражений не принимать. – Приказ от властителей, от Кунанбая и Майбасара. Не я же его придумывал? – сказал Камысбай и насмешливо посмотрел на Карашу. И потом добавил. – Лучше поскорее разберитесь между собою и приступайте к делу. Перевезите из своих аулов сюда юрты и ставьте здесь. Подумайте, сколько и какого скота заколоть. Приказано, что для начала надо выделить пятьдесят баранов, вот и соображайте теперь, от кого и по сколько голов собирать. Это давайте обсудим прямо сейчас. Каумен понимал, что обсуждать что-нибудь серьезное с посыльными не нужно, и он обратился к Уркимбаю и Караше: – Дело касается не только нас одних: забота свалилась на весь Жигитек. С Божеем посоветоваться не успеем, далеко он, а вот Байдалы живет поблизости. Караша, скачи к нему, расскажи все как есть и привези ответ. – Верно! Так и надо сделать, – поддержал Уркимбай. Атшабары были не против. Караша поднялся и вышел из юрты. Посыльным хозяева подали чай. Уркимбай с ними ни в какие разговоры не вступал, но косился на них недобрым взглядом. Приказ Майбасара глубоко возмутил его. Если во всем Тобыкты найдется очаг, в котором не положат в казан мясо не то что ворованное, а просто без благословения, так это очаг Уркимбая… Шабарманы Майбасара прождали недолго. С улицы послышался топот копыт, подъехало несколько верховых, слышно было, как они переговаривались, привязывая лошадей. Первым вошел в юрту Караша, а вслед за ним с десяток джигитов, известных в округе Кызылшокы – Колькайнар, как «отпетые», они были связаны с ворами, угоняющими скот. Жумагулу их появление сразу же не понравилось. – Эй, чего это вас принесло сюда? – начал было он, но один из вошедших джигитов перебил его: – Ты слышал, наверное, как это говорят: «Напали на твоего отца враги, не упусти и себе что-нибудь урвать от их добычи»? Мы приехали, чтобы отобрать у жигитеков весь скот и передать вам, дорогие родичи. – Не весь скот – всего пятьдесят баранов требуется. Но если у тебя есть лишний скот, можешь вернуть его истцам, которые приедут на суд, – резким голосом отвечал Камысбай, начиная выходить из себя. – А сейчас это делать ни к чему, зачем такая спешка? – Отдать наш скот – не тебе ли, дорогой? – вкрадчивым голосом спрашивал Караша, присаживаясь на корточки возле Камысбая и заглядывая ему в лицо. – А хоть бы и мне! Не откажусь. – Ну да. Всем известно, какой ты кровопийца. Народ стонет от тебя. Е, когда перестанешь обижать людей, байский прихвостень? – Ты вот что, ты отвяжись от меня. Скажи лучше, какой ответ был от Байдалы? – Какой ответ? А вот какой ответ! – И Караша, вскочив на ноги, хлестнул Камысбая по голове толстой камчой с зашитой в нее свинчаткой, с рукоятью из крепкой джиды. Атшабар не успел даже подняться, как Уркимбай крикнул джигитам, находившимся в юрте: – Бейте собак! Обоих бейте! Жумагул и Камысбай заметались, пытаясь уйти от плетей, злобно крича, кроя джигитов грязным матом. Но «отпетые» смяли посыльных, повалили на пол и придавили коленями. – Вот вам ответ от Байдалы! Получайте! – крикнул Караша. – Велел избить до полусмерти и вернуть вас, умытых кровью, Майбасару. – Он уселся на голову распластанного на полу Камысбая и принялся стегать его по спине, по заднице. Уркимбай и несколько остальных джигитов расправлялись тем временм со вторым посыльным, Жумагулом. Обоих шабарманов Майбасара, жестоко избитых, еле живых, с позором отправили восвояси. Те, кое-как забравшись на коней, добрались до Карашокы и заявились к Кунанбаю, не смыв крови с лица. В это время в юрте Кунанбая находилось много людей: Байсал и Майбасар, а также двое сыновей богатого старика Кулыншака, высокие и здоровенные Наданбай и Манас, и другие джигиты из рода Иргизбай Жуман, Толепберды. Юрта была полна народу. Потемневший от гнева Кунанбай, выслушав посыльных, долго молчал. Потом обратился к Байсалу, указывая рукой на лица избитых: – Ты видишь? Как мне хранить родственные отношения с теми, кто так поступает? Плеть Божея ударила не только по ним, она стегнула по мне! – рявкнул он. – Джигиты, скачите! Свяжите и доставьте мне этого Уркимбая! Тащите прямо из его дома, где устроил порку моим людям! Человек десять выбежали из юрты, вскочили на коней и помчались в ночь. Среди них были и двое знаменитых силой и безрассудством сыновей Кулыншака. В темноте они влетели в аул Уркимбая, избили всех мужчин подряд, а его самого выволокли из юрты. Уркимбай пытался сопротивляться, но, увидев, что его могут попросту изувечить, покорился. Смертельно побледнев от ярости и ненависти, стиснув зубы, он приготовился выдержать все унижения. Ему скрутили руки и посадили на рослого игреневого жеребца, впереди Толепберды. Буйная ватага налетчиков с шумом, с гиканьем, в грохоте копыт сразу исчезла в темноте, направляясь в сторону Карашокы. В глубоких предночных сумерках спустились они ниже зимовья Уркимбая, выбрались к реке и поскакали вдоль берега. Вскоре выехали на дорогу и свернули по ней на Карашокы. Впереди зачернел знакомый осиновый колок. Вдруг оттуда выскочила конная засада – множество всадников с соилами в руках. – Окружай их! Не выпускай! – Сшибай с коней! – Налетай! – Бей их, собак! – Бей насмерть! Нападавших было человек тридцать-сорок. Под ними были лошади, все как на подбор светло-сивой масти. В руках боевое оружие: шокпары и соилы, короткие и длинные дубины. Узрев засаду, Кунанбаевские люди не испугались. С их стороны тоже раздались воинственные крики: – Эй! Вижу врага! – Омай! Сразимся с врагом! – Нападай, не трусь! У них тоже было привычное для них оружие степняков: шокпары и соилы. Длинные белые палки замелькали в темноте, с треском скрещиваясь в воздухе над головами столкнувшихся и перемешавшихся всадников. Засаду привел Караша. Еще днем Байдалы настраивал его: «Следи за врагами! Ты решился на смелый шаг, теперь гляди в оба!» И Караша целый день не покидал седла, сидя верхом на коне, с горы вел наблюдение за дорогой. И уже в густые сумерки заметил ватагу конных, быстро скакавших к аулу Уркимбая. Быстро сообразив, что это могло значить, Караша помчался в свой аул и собрал человек пять джигитов. На обратном пути к ним присоединились люди Каумена. Захватить врагов в ауле Уркимбая они не успели бы, поэтому решено было устроить засаду при их возвращении назад. Караша был умелый боец на соилах. Молодые джигиты из его аула также были хорошо обучены к ручному бою с седла. Налетчиками Кунанбая руководил сын Кулыншака, один из «пятерых удальцов», силач и храбрец Манас. Нападение не застало его врасплох, он как чувствовал, что это может произойти. Когда лава засады ринулась на них, он выхватил из-под колена шокпар и громогласно скомандовал своим джигитам: – Сражаться смело! Не смотри, что их много! Круши с ходу! И он первым кинулся в бой. Оба отряда стремительно ринулись друг на друга. В один миг Манас выбил из седла двух жигитеков. Но тут бешено налетел на него Караша с соилом, и громадному Манасу пришлось отбиваться. Его увидел Уркимбай, связанный по рукам, сидевший на игреневом коне, впереди своего врага, и отчаянно прокричал: – Караша, я здесь! На помощь! Караша отстал от Манаса и, повернув своего коня, погнался за рослым скакуном со светлой гривой, на котором сидели два всадника. Но это оказался жеребец из кунанбаевского табуна, и его не так-то легко было догнать. Караша не отставал, упорно преследовал. Охранник Уркимбая, джигит Толепберды, то и дело оборачивался в седле, готовясь дать отпор, если враг настигнет его. Уркимбай воспользовался этим и, внезапно запрокинувшись в сторону, скатился с коня. Толепберды умчался дальше, а Уркимбая подняли друзья. Жигитеки отбили своего джигита, плененного Иргизбаем, Уркимбая. На призывные кличи нападавших, эхом разносимые по горам, из ночной темноты со всех сторон выскакивали все новые и новые конные боевики. Жигитеки спешили на помощь. Заметив это, Манас скомандовал: – Отходим! Сражаться, отступая! За мной! Вскоре иргизбаи быстро оторвались от преследования и скрылись за перевалом. Никто из них не попал в плен врагу, но они не смогли увезти захваченного Уркимбая, как было им приказано. К тому же, испугавшись численного превосходства противника, они отступили с места сражения. Противник же после событий этой ночи воспрял духом. Жигитек, побив двух атшабаров от Кунанбая и вызволив из плена Уркимбая, почувствовал себя уверенно. 6 На другой день резко переменилась погода, дохнуло зимним холодом. С гор Чингиза подул сильный ветер. Этот южный ветер постоянно обрушивается на долины, весною он бывает особенно благодатным, увлажняя на склонах снег, освобождая их от зимнего плена. Зимой он также друг скотоводу: сдувает с пастбищ неуплотнившийся рыхлый, сухой снег, открывая желтую траву, подножный корм для скотины. Правда, иной раз этот ветер достигает невероятной, истинно ураганной силы, и тогда он сбрасывает камни со склонов, вырывает с корнем кущи высоких сухих трав и далеко уносит по воздуху. Уцелеть от него может лишь низкорослая полынь да невзрачный перистый ковыль – лучшие зимние корма для овец. Их, стало быть, буранный южный ветер с Чингиза не трогает. Итак, склоны Чингиза и всё Причингизье известны как самые благодатные места для выпаса овец, и многочисленные аулы разных родов с вожделением устремляются именно сюда. Южный буйный ветер, приносящий кочевникам немало блага весной и зимой, осенью становится для них сущим наказанием. Внезапные студеные его порывы захватывают врасплох, принося много страданий, небо заволакивается мрачными свинцовыми тучами, предстоящие зимние испытания кажутся невыносимыми. Вот и сегодня налетевший ветер принес с собою густую снежную крупу в воздухе над темной, неукрытой землей закружилась зимняя пурга. Так выпал первый снег в этом году. Аулы, имевшие зимовья на Чингизе, уже прикочевали на свои места, однако не все перебрались в зимние помещения, жили в юртах и следили за переменой погоды. Сегодня холодное дыхание зимы заставило кочевников быстро перебраться в зимники и разместиться в теплых помещениях. В ауле Кунанбая с самого утра стояла деятельная суматоха, словно множество людей принимало участие в подготовке к большим поминкам. После того как джигиты Майбасара дали отбить и упустили Уркимбая, Кунанбай разослал во все стороны своих гонцов. Вчерашний сход старейшин в ауле Байсала во всем составе был сегодня приглашен к Кунанбаю. Прибыли и другие влиятельные люди из рода Иргизбай. Отовсюду, куда были отправлены гонцы, с каждым часом прибывали все новые и новые джигиты на конях, при оружии. Из них Кунанбай выбрал десять человек и отправил к бокенши со строгим наказом, чтобы они немедленно направились к новым зимникам, которые были выделены им. И под жестким принуждением слабые, измученные бокенши были вынуждены двинуться кочевкой на Караул. Впрочем, Суюндика и Сугира принуждать не надо было, они кочевали с великой охотой, первыми и тронулись в путь; остальные же, глядя на них, последовали за ними. В этот день откочевал не только род Бокенши: двинулись и некоторые аулы Кунанбая, у которых зимники были не здесь в Карашокы. Это Большой дом Оскенбая, отца Кунанбая, в котором жила старая мать Зере, это аулы Изгутты, названого брата ага-султана, также аулы Карабатыр, Жуантаяк. До этого дня Кунанбай не отпускал их от себя на зимние стоянки. Ему нужно было всех своих людей держать при себе. Но теперь, при наступлении холодов, больше нельзя было допускать, чтобы старики и дети мерзли, скот голодал. Распустив по зимникам все свои аулы, Кунанбай решил воспользоваться этим временем всеобщих напряженных хлопот по устройству быта – у всех родов, зимующих на Чингизе. Было самое удобное время для набега. Все вооруженные конники, прибывшие на клич Кунанбая, собрались и были наготове с самого раннего утра. К обеду их набралось еще больше, теперь это было настоящее войско, вооруженное по степному обыкновению шокпарами и соилами, секирами и копьями. Вчера кочевники, пастухи и табунщики, сегодня боевики, джигиты так и рвались в бой. Кроме иргизбаев, вначале здесь собрались люди и из воинственного рода Котибак, старейшиной котрого был Байсал. Они зимовали по соседству с Карашокы. Когда был объявлен полный сбор, Кунанбай пригласил к себе старшин всех союзных родов и через вождей передал свое приветствие народу. Отдельное совместное приветствие, от себя и от имени Байсала, ага-султан огласил через атшабаров-глашатаев именно перед народом Котибак, главой которого и был Байсал. С недавнего времени, как Кунанбай захватил Карашокы, он усиленно зазывал Байсала и многое ему наобещал. Обещал увеличить размеры пастбищных земель для многолюдного Котибака, у которого почти не было угодий и зимовок на Чингизе. Обещал забрать у Жигитек и передать в Котибак немало тучных пастбищ и удобных стоянок, которые жигитеки когда-то, при их великом предке Кенгирбае, пользуясь своей многочисленностью и силой, захватили у многих родов в Тобыкты. И до сего дня единолично, уверенно и нагло владеют теми землями, которые когда-то были совместными. Теперь, когда Котибак по численности людей стал намного больше, чем раньше, и скота у него стало больше, а землями он обделен, Кунанбай обещал справедливое перераспределение, забрав часть земли у жигитеков и передав их в Котибак. Намекнул Байсалу, что для него лично приглядел богатейшее зимовье Токпамбет, которое теперь занимает Божей. Вначале Байсал подумал, что если и уступит Божей зимовье, то это произойдет по обоюдной договоренности. Но со временем, пообщавшись с Кунанбаем дольше, он понял истинное значение того, что означают слова ага-султана: «Возьму у него и передам тебе». Но, понимая все это, Байсал молчал. Кунанбай же знал, что раз Байсал молчит, то он согласен с ним по сути дела. При несогласии Байсал никогда не стал бы отмалчиваться, это было не для его открытого, горячего, мужественного характера. И с начала лета, считай, весь воинственный Котибак во главе с его старшиной Байсалом был на крючке у Кунанбая. Но в последние два-три дня обстоятельства усложнились, стали весьма напряженными. Ясно было, что зимовье Токпамбет просто так не отдадут, разве что его можно захватить силой. Но, забрав насильно, принеся людям горе и слезы, разве можно чувствовать себя спокойно? К тому же род Жигитек силен, во главе стоит Божей, соперничающий с самим Кунанбаем. Разве он допустит, чтобы Котибак отнял у него знаменитое зимовье, унаследованное от предков? И если будет допущено насилие, разве не ответят на него таким же военным насилием? Взять зимовье захватом можно, но удержать его в руках вряд ли удастся. Такие мысли скрывались в последние дни за молчанием Байсала, который теперь был всегда рядом с Кунанбаем. Ровно в полдень Кунанбай облачился в богатый байский наряд и в сопровождении Байсалы и Майбасара вышел к народу. Люди столпились по всей улице перед Большой юртой, каждый держал в поводу оседланую лошадь. – Жа! Садитесь все на коней! – раздался его рыкающий властный голос. Огромная толпа задвигалась, джигиты стали садиться на коней. Так иргизбаи первыми взяли в руки оружие и вышли на военную тропу. Ветер с Чингиза усилился, уже завывая по-зимнему. Стало морозить. Снежинки летели в лицо, покрывали землю первым белым пушком. Степные дали потонули в серой мгле. Со стороны гор, сверху, с трудом переваливая хребты Чингиза, ползли тяжелые туманные валы, стекая в долину и оседая на земле колючим инеем. Сидя на своем длинном гнедом коне, Кунанбай окинул взглядом окрестности. Две глубокие морщины меж бровей пересекали лоб властителя. Сейчас они стали резче, видны отчетливее. Единственный на выкате глаз налился кровью, взгляд его был страшен. Когда весь отряд уже сидел на конях, Кунанбай коротко приказал находившимся по обе стороны от него Майбасару и Байсалы: – Вперед! Многочисленный отряд, топоча тысячами копыт по обмерзшему склону холма, направился в сторону зимовья Божея на Токпамбете. Кунанбай со своей свитой старшин ехал впереди. Всадники двигались быстро, крупной рысью. Отряд Кунанбая еще до полудня покрыл расстояние до Токпамбета и, достигнув скалистого выступа горного отрога, вышел на его гребень. Отсюда до зимовья было расстояние в один ягнячий перегон… Аулы там уже обустроились, из труб над домами поднимался желтый кизячный дым и расплывался в воздухе. По аулу расхаживало довольно много народу. Возле домов стояли оседланные лошади, но их было маловато. Кунанбай сразу же это приметил. В основном главная часть оседланных лошадей, в путах, мирно паслась на широком выгоне, за зимовьем. Когда густая лава всадников вынеслась из-за утеса и, разворачиваясь на равнине, двинулась к зимникам, протяжный крик тревоги вознесся над поселением, и мужчины побежали к своим пасущимся лошадям. В руках у них были шокпары и соилы, народ заранее готовился к отражению нападения. Немного промедления и они, похоже, успеют сесть на коней. Тогда противостояние может обернуться страшным, жестоким сражением. Так подумал Кунанбай, все заранее рассчитавший до мелочей. Он связал тесемки на ушах мехового тымака, с силой хлестнул плетью по гнедому и с криком «Олжай! Олжай!» рванулся вперед. За ним с криками «Иргизбай! Иргизбай!», «Торгай!», «Топай!» понеслась вся лавина всадников. Гул копыт и воинственные крики, рев ветра – все это стремительно надвигалось на зимовье, словно степной пожар. В ауле шум, гам, пронзительные вопли женщин, гортанные крики мужчин, захваченных внезапным смертельным чувством опасности. Ужасные звуки набега! Людей у Божея было намного меньше, чем кунанбаевских боевиков. Похоже, род Жигитек, не подготовившись как следует к отражению врага, попал в военную ловушку. Сыграло еще и то, что Кунанбай нарушил закон степной войны: при предстоящей битве стороны заранее обуславливались, где и когда она произойдет. Кунанбай же напал вероломно, внезапно, ничего не объявляя. Вокруг Божея собралось лишь то число вооруженных людей из Жигитек, которые зимовали на Чингизе. Аулы у предгорий хребта и тех жигитеков, что населяли долины рек, оповестить не успели. Да и из горных аулов многие жигитеки сегодня были заняты перекочевкой и благоустройством зимников. А от всего Бокенши возле Божея оказалось всего десять человек, которых привел с собою Даркембай. Он с утра увидел, как по направлению к Карашокы несутся, словно черные волны муравьев, одна за другой, ватаги вооруженных всадников со стороны Жидебая, от Мусакула и Кыдыра, от Колькайнара, и сразу понял, что это едут к Кунанбаю люди, готовые напасть на Жигитек. Даркембай успел до обеда предупредить Божея о приготовлениях Кунанбая, по пути заехал к Байдалы, Караше, Каумену и Уркимбаю. И сейчас у зимника Божея находилось человек сорок вооруженных джигитов, решивших охранять своего старшину, среди них и Даркембай со своими решительными друзьями-жатаками. Были здесь и храбрые сыновья Каумена, и Караши, и другие молодые джигиты из Жигитек, готовые драться с иргизбаями. Самые заметные из молодых два могучих сына Каумена, а также Базаралы, Балагаз и сын Караши Абылгазы. Сначала под свой боевой клич рода Жигитек: «Кенгирбай! Кенгирбай!» они вскочили на коней, пасшихся возле зимовья, и хотели кинуться навстречу противнику с соилами в руках. Но Байдалы громким окриком остановил их. – Стой! Хотите бросить Божея одного? Умирать, так вместе! Передовые из отряда Кунанбая были уже совсем близко. Конная лава неслась стремительно. Порыв ее был страшен и неудержим. – Ах, поделом мне! Врасплох застали! Как снег свалились на мою голову! Враг обманул меня! – в отчаянии вскричал Божей. Его слабой надеждой были те разрозненные группы джигитов, которые успели добежать до своих коней и вскочить в седла. Маленькими ватагами по пять-шесть человек они неслись наперерез отряду Кунанбая, размахивая над головой боевыми дубинами. Однако в то время как первые из них уже неслись в бой, крепко утвердившись в седлах, размахивая соилами, остальные еще бегали по полю и ловили своих лошадей. Враги могли успешно налететь на них, не дав им возможность даже сесть на коней. Скачет Кунанбай, выкрикивает приказания, на ходу он скомандовал, чтобы из отряда выделились два крыла, по сотне всадников, и направились во фланги. Сотни во главе с аткаминерами бросились по сторонам. Они с гиканьем и свистом распугали, разогнали по снежному полю стреноженных коней жигитеков. Те испуганно заметались по пустырю. Тяжелыми длинными дубинами иргизбаи сокрушали в щепки деревянные седла на них, сшибали ударами шокпаров высокие луки. Жиденькие ряды пеших жигитеков, кинувшихся навстречу конникам Кунанбая, были ими сметены в одно мгновение. Кунанбай отправил на фланги две сотни конников, но у него под рукой оставалось гораздо больше боевиков основного отряда. Успевшие вскочить на коней жигитеки разрозненно бросились наперерез мчавшейся густой лаве атакующей конницы иргизбаев – и были вмиг смяты, опрокинуты, сброшены с седел. На одного жигитека обрушилось сразу сорок дубинок врага. Кони одни, без седоков, испуганно понеслись через припорошенное снегом поле. Те жигитеки, что не успели добежать до своих коней, бились в пешем строю. Но пеший перед конным был ничто, расправа коротка: с наскока быстрым ударом соила по голове конник сшибал противника с ног. И все отбежавшие от зимников жигитеки вскоре разрозненно метались, оказавшись в беспомощном состоянии. Торжествующие крики иргизбаев, упоенных победой и гордых своим военным превосходством, огласили горную долину: – Айдос! Айдос! – Иргизбай! Иргизбай! – Торгай! Торгай! Победители взывали к духам предков, потрясая над головой оружием. Все преграды перед ними были сметены, всякое сопротивление противника на поле боя сломлено. Нападающие подступили к строениям зимовья, стали окружать их, тесня последних защитников – конных и пеших в перемешку. Несмолкающие боевые крики, треск скрещиваемых соилов, грохот сотен копыт – все это сливалось в один яростный шум сражения. Подступила страшная развязка набега. Маленький отряд Божея столпился перед его зимником. Подняв и взмахивая над головой палками соилов и шокпаров, люди готовились к последнему отчаянному сражению. Кучка бойцов была похожа на свирепо оскалившуюся стаю волков, загнанных в угол. Байдалы увидел, что они окружены со всех сторон. Только теперь он взял командование на себя. – Бросай коней! Отступаем все в дом! Встанем в дверях, будем биться насмерть! За мной! – крикнул он и затем увел всех спешившихся бойцов внутрь помещения зимника. Прямо против широких дверей стояли Байдалы и Божей, окруженные молодыми, крепкими джигитами, среди них Балагаз, Базаралы, Кожакан. Противник тесной массой кавалерии стеснился перед зимником, конники подступили к самым воротам, им некуда было повернуться, джигиты рвались вперед, их прибывало все больше. Кунанбай оказался в самой середине надвинувшейся толпы конников. Перед ним расступились, потеснившись. Он остановил коня у входа в огороженный двор. Все ждали его приказаний. В это время внутри дома Даркембай, протиснувшись к открытой двери между Божеем и Байдалы, установил на сошки фитильное ружье, неизвестно откуда появившееся у него. Ружье было заряжено, фитиль дымился. Даркембай, переведя дух, сказал, обращаясь к Божею: – Этот одноглазый шайтан никого не пощадит. Опять загнал нас в западню… Посторонись! Дай-ка я его пристрелю! – и, приложившись к ружью, стал целиться. Но Божей отдернул его за плечо. – Не стреляй! Не нам карать его, пусть духи предков покарают. А в это время на улице Кунанбай отдавал приказания: – Выволакивайте всех! Свяжите по рукам и ногам и тащите, как упрямых рабов! Соскочив с коней, его приспешники во главе с Майбасаром тесной толпой забежали во двор и штурмом ворвались в дом. Кунанбай гнал туда все новых и новых боевиков: – Вперед! Слезайте с коней! Быстрей! Всем спешиться! Внутри тесного загона с низким потолком началась несусветная давка. Джигиты Божея, зажатые со всех сторон, даже не имели возможности взмахнуть над головой соилами. Напрасно Базаралы, Балагаз, Даркембай, окружившие Божея, пытались его защитить, их смяли в давке, как овец в обезумевшем стаде. Человек сорок жигитеков в минуту были обезоружены и сбиты с ног. Побежденных начали с позором выволакивать на улицу. На пленных, начиная с Караши, с Уркимбая, как только выталкивали их из двери, набрасывалась целая толпа карателей и принимались нещадно хлестать плетьми. Исполосованные до крови, молодые жигитеки пытались как-то сопротивляться, но их гоняли, били, они падали и вновь поднимались на ноги, крича страшными голосами, проклиная Кунанбая. А он, душимый гневом, ничего этого даже не слышал, он ждал только одного человека, окаменев от лютой злобы. Наконец, вывели его. В дверях показался Божей. В отличие от остальных, он не был истерзан карателями, его никто не подталкивал, Божей вышел сам, на его голове горделиво вздымался дорогой пушпак, походка и осанка сохраняли достоинство вождя рода Жигитек. Лишь с обеих сторон от него, сзади и спереди шли караульные иргизбаи. Хлестнув камчою гнедого, Кунанбай прорвался вперед, рядом с ним, не отставая, оказался Байсал. Кунанбай осадил коня перед Божеем и, указывая на него кнутовищем камчи, крикнул срывающимся от ярости голосом: – В плети его! Подскочили Камысбай и Жумагул, сбили с ног Божея, прижали к земле, лицом вниз. – Хороших плетей ему! Стяните с него штаны и по голой заднице! – кричал Кунанбай, в бешенстве кружась на коне рядом. – Чтобы твой кривой глаз вытек! Эй, Кунанбай! Чтобы кровное проклятие древних аруахов пало на тебя! – крикнул Божей с земли. В тот же миг грубо и непристойно завернули ему на голову полы шубы и чапана, Камысбай занес над головой плеть. Тело Божея беспомощно белело на затоптанной земле. Спина и поясница были оголены. Огромная толпа, как бы неслышно охнув, мгновенно замерла и притихла. Когда плеть Камысбая пошла нещадно гулять по нагой спине Божея, кто-то стремительно прорвался сквозь толпу и с криком упал на тело Божея, прикрывая его. Это был Пушарбай из племени Котибак, сверстник и друг Божея. – Уа, довольно! Будет тебе, Кунанбай! – умоляюще закричал он. – Араша! Араша-а!* Это еще больше разгневало Кунанбая. В черном бешенстве он стал размахивать камчой и срывающимся голосом проревел: – Его тоже в плети! Бейте собаку! Но тут рядом с Кунанбаем раздался властный, сильный голос: – Посмей только! Это был Байсал. Кунанбай круто развернулся к нему и впился в него сумасшедшим взглядом, словно пулю послал. Исказившееся лицо Байсала и его глаза ответили такою же силой гнева. И все же Кунанбай не отступил. – Бейте обоих! Камча заходила и по Пушарбаю, и по Божею. Иргизбаи под началом Майбасара взялись за дело круто. Байсал резким скачком послал коня вперед и, нагнувшись с седла, схватил Майбасара за шиворот, с силой отшвырнул его в сторону. И потом, оттесняя его приспешников конем, заслоняя Пушарбая и Божея, могучим голосом бросил боевой клич: – Котибак! Котибак! Ко мне, Котибак! И все как один, воинственные котибаки вспрянули от этого родового клича. Большой молчаливой толпой всадники Котибак выделились из войска Кунанбая, сместились к толпе пленных жигитеков, смешались с ней и грозным строем развернулись в противостояние Кунанбаю. Все стало ясно, Котибак перешел на сторону жигитеков и готов был сражаться рядом с ними. Но жигитеков было слишком мало, и они были уже надломлены и слабы. Бой не мог возобновиться. Байсал вступился за Пушарбая и Божея, не потерпев того позора, которому они оба были подвергнуты. Люди Майбасара отступились от Божея, перешли на другую сторону, к своим. Божей был освобожден, ему помогли встать с земли, держа под руки.. Божей крикнул вслед удалявшемуся Кунанбаю: – Эй, Кунанбай! Я от пули тебя уберег, а ты в огонь меня бросил! Помни об этом, Кунанбай! Кунанбай призвал всех, кто оставался с ним после отпадения котибаков и, увлекая за собой еще очень многочисленный отряд, ушел обратно в направлении Карашокы. В ПУТИ 1 Сгущались вечерние сумерки. На глазах зарождалась темнота. Казалось, изо всех углов комнаты неслышно выступала ночь и постепенно наполняла собою весь большой дом. Это было самое просторное жилье из всех зимников Жидебая. Дом двух матерей Абая был богатым, большим, гостеприимным. Внутреннее убранство его отличалось обилием роскошных ковров, узорчатых домотканых паласов, вдоль стен высокими стопками пестрели одеяла самых разных ярких расцветок. Здесь и жил Абай рядом с любимой бабушкой и родной матерью. Еще не зажигали светильников, дома почти никого нет, народ хлопочет на улице, устраивая скот на ночь. У окна сидел на корточках Абай и, опираясь локтями на низкий подоконник, подперев ладонями подбородок, задумчиво смотрел на позлащенные солнцем далекие вершины Чингиза. Вдруг, оказавшись в непривычном одиночестве, он надолго замолк и весь превратился в слух и отдался созерцанию. В комнате, кроме него, сидела на полу, на своей постоянно раскрытой постели, старенькая Зере и качала на коленях младенца, трехлетнюю внучку, дочь младшей жены Кунанбая, красавицы Айгыз. Бабушка привычно, монотонно тянула колыбельную песенку. Это была старинная колыбельная, ее теперь никто не пел, и только от дряхлой Зере Абай слышал ее. С самого малого возраста Абай любил слушать эту песню, засыпал под нее, и она была для него такою же родной и любимой, как сама бабушка. Сколько раз он ни слышал ее – в ней не менялись ни слова, ни напев, она была навеки верна тем, кому ее пели, как само материнское сердце. Для Абая эта простенькая, бесхитростная песенка звучала как напев мирных сумеречных вечеров на родине. Тоскливый, монотонный мотив ее дожил до старости Зере, сам ничуть не изменившись. И смотревшему в окно Абаю хотелось, чтобы голос ее, порой печальный, а порой бесконечно ласковый и любящий, никогда не смолкал. С того дня, как перекочевали на зимовье, Абай по вечерам неизменно остается наедине с бабушкой. Он сам не может себе объяснить, почему так хочется ему быть рядом с нею. Едва подступит вечер, стада возвратятся с пастбищ, Абай идет в дом младшей матери Айгыз, берет на руки маленькую Камшат и приносит ее к бабушке Зере. Он ласкает ребенка, играет с нею, и когда девочка утомится и захочет спать, передает ее в руки старушки. Камшат не сразу засыпает, и в полумраке сумерек, когда старая Зере перестает петь, полагая, что ребенок заснул, у девочки вдруг вздрагивают ресницы, она открывает глаза. И в полудреме, сонно моргая глазками, принимается хныкать, словно прося продолжения пения. Час заката Абай всегда проводил в отстраненном молчании. Ему хочется побыть наедине с самим собой. Старенькая бабушка не мешает. Если же вечер застает его вне дома, он уходит подальше от аула, взбирается на вершину какого-нибудь холма. В золотом и багровом степном закате таится для него некая притягательная одухотворенная сила, перед которою он, как перед вышним повелителем, оказывается в сладком молитвенном душевном волнении. И сейчас также – слухом он обращен к бабушке, глаза его блуждают по высокому гребню Чингиза, пылающему огненной короной. Но с заходом солнца золотистое сияние вершин угасает, и в подступающей синеве ночи хребты Чингиза, удаленные верст на двадцать от Жидебая, уходят в глубину неизмеримого пространства. И похожие то на гребень бегущей волны, то на замерших неприступным строем великанов, зубчатые вершины постепенно отдаляются, погружаясь в густеющую темноту ночи. |
Похожие:
 | Творчество классика английской литературы XX столетия Ивлина Во (1903‑1966) хорошо известно в России. «Возвращение в Брайдсхед» (1945)... | | Русский язык в постсоветском мире: уход и возвращение? Опыт Монголии. Материалы Международной научно-практической конференции, Улаанбатар,... |
| | ||
| Амора Гуань-Инь Плеядеанские практики Божественного Потока: Возвращение к Источнику Бытия | | И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад |
| И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад | | Сколько энергии в природе расходуется на разложение и возвращение веществ в биогеохимический кругооборот |
| И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад | | Душепопечительский православный центр имени Святого Праведного Иоанна Кронштадского http |