Возвращение 1
Скачать 5.74 Mb.
|
Но Жексен и тут влил яд сомнения: – Этот Кодар днем прикидывается овечкой. Свои пакости, как и все, творит ночью. А по-другому разве кто может? Подумайте. Еще не до конца уверенный в своих предположениях, Суюндик опасался, что, воспользовавшись делом Кодара, коварный Кунанбай нанесет какой-нибудь крупный ущерб родам Бокенши и Борсак. Поэтому Суюндик при разговорах о снохаче Кодаре уже начал говорить осторожнее: – Может быть, все это одно вранье. Того же он хотел твердо держаться на сходке у Кунанбая. Однако ему не дали это сделать. Ко всему этому безбородый Бектен, на скопца похожий, которого Суюндик посылал к Кодару, будучи изгнан хозяином, пустился во все тяжкие, хуля старого борсака: «Он говорит, что не нуждается ни в Боге, ни в Кунанбае. Что хочу, то и ворочу, говорит, а вы все отстаньте. С тем и выгнал меня ». И Бектен подливал масла в огонь, повторяя вслед за Жексеном: «Он же кричал, что если Аллах так с ним поступает, то и он ответит Аллаху тем же. Не значит ли это, что Кодар имел в виду свою гнусную связь со снохой?». Когда прошла сходка в ауле Кунанбая, Суюндик вернулся домой сильно озабоченным. Он не знал, разумеется, всей правды в этом деле, но свое мнение перед Кунанбаем все же, не побоялся высказать. Этой мыслью он хотел успокоить свою совесть. Теперь ему вполне стало ясно, какая страшная угроза нависла над родичем Кодаром. Так чужая беда подошла и коснулась его самого. А тем временем кучка всадников, совершив свое дело, возвращалась в Карашокы. Камысбай намеренно посадил Кодара перед собой, чтобы тот не смог перекинуться хоть словечком с Камкой, которую везли впереди. Камысбай приотстал от основной группы на полет ружейной пули и спокойно ехал сзади. 4 Гора Карашокы находится не очень далеко от зимника Кодара. Урочища здесь расположены у подножья самой высокой горы на перевале Чингиз. Красивые места – холмы огибает река, заросшая по берегам своим ровными рядами деревьев. В эту пору деревья стоят в зеленом одеянии, всё, что может цвести, уже распустилось. Темнеют на крутых склонах гор вытянутые ели, ниже кудрявятся белые березы, зеленеют колки осины, речку окаймляют ивы, густой тальник. Земля здесь плодородная, зимники добротные. Издавна эти места облюбовали и обжили род Борсак и род Бокенши. На земли Карашокы уже давно зарились, особенно не терпелось завладеть ими иргизбаям. Здесь обитал аул Жексена из рода Борсак. Если для борсаков их родные урочища казались привычным местом обитания, то завистливым глазам иргизбаев и прочих они представлялись райскими долинами. Сход был возле аула Жексена. Всего четыре юрты стояло здесь, разжигалось четыре очага. Кочевье располагалось у подножия крутой скалы, нависшей над рекой. Сюда привезли Кодара и Камку. Послышались крики: – Везут! Везут! Вот он, Кодар! Услышав их, из юрты высыпала толпа мужчин во главе с Кунанбаем. Все они сидели и ждали в доме Жексена. При приближении людей Камысбая, которые показались из-за холма на ходко рысивших конях, народ шарахнулся в одну сторону и собрался на окраине аула. Там посреди пустыря, возле торчавшего из земли сухого кола, надежно привязанный к нему, лежал громадный черный верблюд-атан. Меж горбами его набили тюки разной ветоши, скомканные куски старого войлока, все это обмотали толстыми веревками поверх брюха атана, опояскою в несколько раз. Выем меж горбами был поднят и выровнен, наверху торчала накрепко примотанная двузубая рогатина, развилкой вверх. Подъезжая к аулу, Камка сомлела в испуге при виде огромного сборища людей – в зловещем молчании уставившихся на них. И всю дорогу молчавшая, Камка умоляюще вопросила у Камысбая: – Айналайын, добрый человек, тебя ведь тоже мать родила…Скажи, в чем наша вина и что вы собираетесь делать с нами? Убить хотите? Так и скажи. До сих пор также не проронивший ни слова, Камысбай теперь только хмыкнул и злорадно произнес: – За то, что блудила со свекром, будешь вместе с ним удавлена, сучка. Сказав это, он выжидающе умолк, готовый послушать, что она скажет в ответ. Но ответа не было – издав слабый стон, Камка лишилась чувств и стала сползать с седла. Камысбай едва успел подхватить ее и, покрепче прижав к себе, погнал коня галопом и мигом доставил ее к толпе. Впереди джигиты в четыре руки снимали с коня огромного Кодара, тут же подоспел Камысбай с женщиной. Он сначала сам слез с лошади, потом стащил ее с седла. Безжизненное тело Камки покорно легло на землю под ноги толпы. Перед Кодаром стояла толпа человек во сто, чуть впереди, посредине, во главе с Кунанбаем находились аткаминеры: Божей, Байсал, Каратай, Суюндик, Майбасар. Вокруг них теснились из разных родов аксакалы, карасакалы – влиятельные люди, белобородые, чернобородые. Ни одного в простом, бедном одеянии. Все владетели, все верховоды и знать в своих племенах. Со связанными за спиной руками, Кодар предстал перед ними, не поздоровался, не испугался. Возмущение, злоба, великая обида распирали его душу. Он молчал, стоя перед толпой. И тут он увидел выдвинувшегося вперед Кунанбая, который впился в него своим единственным сверкающим глазом. Мгновенно все возмутилось в душе Кодара, весь безысходно накопленный гнев разом вырвался из него хриплым криком: – Кунанбай!! Тебе мало того, как Бог наказал меня! Чего ты еще хочешь? Какое злодейство придумал еще для меня, уа, Кунанбай? Несколько аткаминеров, аксакалы и карасакалы во главе с Майбасаром, угрожающе надвинулись на Кодара. – Придержи язык! – Довольно! – Заткни свою пасть! Возмущенные крики раздавались со всех сторон. Еще никогда не приходилось Кунанбаевским приспешникам слышать столь дерзкие слова в отношении своего властелина. Выждав, когда немного утихнет, Кодар срывающимся голосом выкрикнул: – Кунанбай! Или ты решил расплатиться мною за свой выколотый глаз? Выставив меня на позор, станет ли тебе легче, Кунанбай? Его оборвал сам Кунанбай. – Заткните ему глотку! – рявкнул он.– Уберите его! Майбасар подхватил: – Тварь безродная! Пес старый! – взвизгнул он сорвавшимся голосом и, подскочив к связанному пленнику, замахнулся камчой. Кодар не дрогнул, не отвел головы и безо всякого страха отвечал: – Если я пес старый, то вы стая бешеных собак. Сейчас нападете на меня, порвете на куски и сожрете!..– Только он выкрикнул эти слова, как шабарман Камысбай и с ним четверо подручных набросились на старого Кодара, свалили наземь и потащили в сторону лежавшего черного верблюда. Волочась в пыли, старик налитыми кровью глазами смотрел назад, в упор на Кунанбая, и грозным криком обличал врагов: – Кровопийцы! Не хотите даже узнать, виноват ли я! Хотите меня осквернить и убить, изверги! В этот миг ему на шею накинули петлю из длинного конского повода. Четыре джигита подтащили его под бок огромного черного атана, спокойно лежавшего у столбика. На голову пленнику набросили темный мешок. Человек пять навалились на него, удерживая на земле, прижимая к верблюжьему боку, не давая ему шевельнуться. В смертной тоске Кодар снова начал кричать, – тут что-то с невероятной силой толкнуло его в спину и потащило вверх. Его ударил своим боком громадный верблюд, рывками поднимаясь на ноги. Петля скользнула по шее и, стиснув ее, словно клещами, с жестокой силой потянула за собой. Словно огромная гора навалилась на его голову, тяжесть всего мира выдавливала из него душу. В глазах взорвались клубы огненных искр. Черный мир обрушился на него. Огни искр начали потухать. Толпа замерла в безмолвии. Подвешенная с другого бока высокого верблюда, Камка ни разу даже не дернулась, когда черный атан поднялся на ноги. Она повисла, сразу обмякнув, и вытянулась, откинув голову. Смерть ее была мгновенной. Это видели все. Кодар же вздрагивал и корчился. Смерть не брала его. Богатырское тело, дергаясь в судорогах, провисло и вытянулось так длинно, что ноги почти достали до земли, – несмотря на то, что верблюд был громадного роста. Толпа застыла в гробовой тишине, казнь не закончилась, хотя двугорбая живая виселица была поднята на ноги уже давно. Верблюд, взваливший на себя мучительную смерть двух людей, пребывал в равнодушном молчании, перетирая во рту жвачку. Байсал не выдержал, отвернулся и быстро отошел в сторону. Некоторые из толпы стали тихо разговаривать, нагибая друг к другу головы. Каратай еле слышно прошептал в сторону стоявшего рядом Божея: – Бедняга… Как мучился, пока испустил дух. Только теперь мы убедились, что это был настоящий арыс, доблестный муж. Божей, с посеревшим лицом, с широко раскрытыми глазами, посмотрел на Каратая, словно не узнавая его. Затем резко бросил: – Выходит, твоего доблестного арыса, пожрал арыстан*, доблестный зверь, – отвернулся и быстро вышел из толпы. По толпе вдруг прошел зловещий ропот: «Да он жив еще… Глядите! Жив…» – Жив! Жив он!– загомонила толпа. Громадное тело Кодара, свисавшее с верблюда, вздрагивало в страшной мелкой дрожи, дергалось в корчах. Кунанбай услышал, что ропот толпы нарастает. Для него самым страшным были не сама казнь, убийство, а эти долгие судороги смерти. Он резким движением правой руки приказал уложить верблюда. Когда черный атан коснулся брюхом земли, рядом с ним покорно вытянулось тело Камки. Кодар еще был жив, и он не пал на землю, а опустился согнутым на корточки. И в тот же миг Кунанбай, не дав толпе опомниться, поднял руку и, указывая на вершину утеса, под которым происходила казнь, резким голосом отдал новый приказ: – Поднять на скалу! Сбросить оттуда неверного! Надо поскорее кончать с ним! Тот же Камысбай и четыре его подручных джигита молча, умело перекинули громоздкое тело Кодара поперек спины верблюда, наспех укрепили веревками и погнали его вверх по обходной тропе. С обратной стороны обрыва подъем на вершину утеса был отлогим, длинным. Внизу под скалой, там, где совершалась казнь, место поросло жухлой осокой. Кое-кто из толпы, воспользовавшись страшным перерывом в казни, хотел ускользнуть, однако Кунанбай со свирепой угрозой в голосе рявкнул: – А ну-ка назад! Никто не смей расходиться! Толпа, начавшая было разбредаться, вновь тесно сплотилась. Вскоре на вершине утеса показались люди. Склоняя головы над краем обрыва, стали смотреть вниз на толпу. Кунанбай отошел от нее в сторону, чтобы его было заметно. Как и раньше, тем же решительным движением правой руки дал отмашку: «бросайте». Четверо джигитов, бывших наверху, раскачали тело из стороны в сторону и с размаху сбросили вниз. Высокая остроконечная скала в том месте, откуда бросали, имела глубокую выемку. И казненное тело пролетело до самого низа, нигде не зацепившись, не задев ни одного выступа. Тяжко ухнув, пало под ноги толпы на каменный испод горы. Стоявшие поблизости услышали, как при падении хрустнули, переламываясь, кости. К этому часу двое верховых въехали в аул Жексена, поднявшись к нему снизу, от густых зарослей тугая. Быстро преодолев открытое место между деревьями леса и юртами, всадники подъехали к аулу с тыльной стороны. Один из них был небольшого роста, в нем угадывался подросток. У крайней юрты они быстро спешились, привязали лошадей. Это были Абай и Жиренше. Когда сошли с коней, они увидели большую толпу, собравшуюся под скалой обрыва, и направились к ней. Люди стояли, подняв головы, и все как один, словно завороженные, смотрели куда-то вверх. Невольно они тоже подняли головы и увидели – с огромной высоты, словно громадная подбитая птица, падает человек, полы чапана развеваются на ветру, как крылья. Жиренше быстро побежал к толпе, Абай остановился, закрыл руками лицо и рухнул на землю на колени. Кончено! Он не успел. Человек погиб… Может быть, успей он – спас бы его от смерти. Стал бы умолять отца, обхватив его ноги. Но опоздал. Теперь зачем идти туда, к этой толпе? Решил вернуться назад, к лошади, и уехать, бежать… Но в это время со стороны толпы донеслись громкие возбужденные крики, свирепые голоса. Абай разобрал отдельные слова. – Бери!.. – А ты сам?.. – Возьми, говорю!.. Абаю показалось, что люди схватились драться. Они держали в руках по камню. Но это оказалась не драка. Как только, с тяжким ударом, тело Кодара рухнуло на землю, в наступившей страшной тишине закричал Кунанбай: – Дух неверного все еще может быть в теле! Надо избавиться от него, чтобы не набросился на наши души! Эй, правоверные, во имя наших чистых душ – пусть сорок человек из сорока родов возьмут по камню и добьют это отродье! Он сам первым взял камень в руку и, в упор глядя на Байсала и Божея, указал на лежавшие под их ногами камни: – Берите! – угрожающим голосом прорычал он. И те покорились, взяли камни. – Так повелевает шариат. Побейте его камнями! – призвал Кунанбай и первым бросил камень в лежавший ничком на земле труп, попал в спину. Когда камни взяли Божей и его люди, остальные вокруг тоже стали поднимать камни с земли, но далеко не все. Кто-то брал, кто-то стоял в нерешительности, опустив руки. Недавние крики и гомон, что слышал Абай, были команды и призывы старшин, повелевавших людям брать камни. Когда Абай приблизился к толпе, он увидел, что уже все держали в руках булыжники, один за другим выбегали к трупу и бросали в него камень. Рядом с Абаем оказался Жиренше, который склонился к его уху и тихим голосом сообщил: – Вон на того старикашку посмотри! Это же родственник Кодара. Причем из одного с ним рода Борсак… Жексеном зовут… Ведь старик уже, аксакал – и чего ему тут надо, старому дураку? Абая вдруг осенила мгновенная догадка – да этот Жексен и есть главный убийца Кодара! С его слов все это началось. Непроизвольно подавшись вперед, мальчик оказался за спиной старика. Прямо перед ним был потный загривок Жексена. Шагнув к трупу Кодара, тот с отвратительной злобой в голосе кричал: – Погибни, нечестивец, тварь гнусная! – И с высокого замаха с силой швырнул камень в мертвеца. Только теперь Абай увидел тело Кодара. Череп был размозжен, кровавый ком был там, где голова. У Абая все поплыло в глазах. Кровью… кровью этой облилось его собственное сердце. Вдруг ярость охватила мальчика. Он подскочил к старику и, что есть силы, ударил кулаком по его ненавистному затылку. – Это ты! Ты сам тварь гнусная! Мерзкая тварь! Жексен подумал, что кто-то из бросавших камни попал ему по голове, оглянулся – и увидел Кунанбаевского сынка, который с ненавистью смотрел на него и кричал: – Зверь! Убийца! Мерзкий старый пес! Мальчик не знал, что с ним происходит. Весь дрожа, он повернулся и быстро направился в сторону. И только тут Жексен злобным голосом на всю степь завопил ему вслед: – Эй, сосунок паршивый! Ты что себе позволяешь? – и, срываясь на визг, закричал: – При чем тут я? Ты отцу своему, вон, скажи эти слова! Сзади раздались возгласы: «Что там случилось?.. Кто это?» Абай уходил стремительными шагами. Когда подошел к коновязи, то услышал тихие завывания, всхлипы, стоны, невнятные причитания – это внутри юрты, хоронясь мужчин, оплакивали казненного Кодара женщины. Видимо, детей и женщин заранее согнали в эту юрту и самым строгим образом запретили им громко рыдать и плакать, поэтому звуки плача были столь приглушенными. И это, последнее, окончательно сразило Абая. Не в силах больше слышать сдавленных женских рыданий, не помня себя, он стал взбираться на лошадь. Жексен, очевидно, успел нажаловаться отцу, и тот, увидев отъезжавшего Абая, окликнул его громовым голосом: – Эй, негодник, ну-ка постой! Ты чего позволяешь себе? Но Кунанбай не успел приказать своим подручным, чтобы они задержали Абая, тот стегнул камчой лошадь и умчался вон из аула. Его вскоре догнал Жиренше, окликнул, выровнялся с ним и, пригнувшись к гриве лошади, обернувшись лицом к Абаю, стал шутить, выкрикивая: – Озорник Текебай! Ты теперь не Абай, а Текебай! Горный козлик Текебай! Шустро скачешь, Текебай! Два стремительно скачущих всадника вскоре исчезли за поворотом дороги к долине. Вся орда людей, принимавших участие в кровавом судилище, содеявших неслыханное и невиданное в этих краях злодеяние, только что с невероятной жестокостью убивших человека, – мрачная толпа молча и поспешно разбрелась по своим лошадям и вскоре рассеялась в разные стороны. Сход кочевников разошелся при полной тишине, никто никому не сказал слов прощания. Божей, Суюндик и Каратай уехали вместе, отделившись от других. Они тоже долго молчали. И нескоро первым заговорил Божей. – При убийстве человека надо требовать с тех, кто убил, выплаты положенного куна. А тут не то, чтобы потребовать выкуп – некому даже получить его, некому и выставить на суд свою обиду. Потому что мы сами участвовали в убийстве своего родственника. И слова тут не скажешь – ведь убивали мы сами, вот этими руками… От имени всех сорока родов Тобыкты бросили по камню. Каратай, себе на уме, отлично понимал, что Кунанбаю удалось начисто порушить какие-то замыслы Божея. Ага-султан одолел его в борьбе, прижал к земле… Божей был в большой тревоге, он чего-то опасался, что-то сильно угнетало его. Каратай, почувствовав это, решил попробовать разговорить Божея. Начал Каратай с осторожных обвинений Кунанбая. – Оказывается, самое тяжелое из шариата он решил оставить напоследок. Да и сам шариат с его рук, оказывается, можно использовать по-разному. И выходит, что Кунанбай вертит не только всеми нами, но и самим шариатом… Суюндик, ехавший рядом с Божеем, выглядел усталым и подавленным. Он неуверенным, осевшим голосом произнес: – Спаси Аллах… Если бы беды наши кончились только этим. Божею больше других приходилось сталкиваться с Кунанбаем, лучше всех усвоил он его хищные повадки и уловки. – Если бы кончилось только этим, говоришь? – мрачно переспросил он, чуть придерживая лошадь, обернувшись в седле к Суюндику. – Да, было бы неплохо. Но запомните мои слова, почтенные. Набросив удавку на Кодара, мы накинули ее на свои собственные шеи. Теперь держитесь, несчастные Борсак и Бокенши, держитесь все!.. Трое ехали молча, говорить было не о чем. Все одинаково понимали создавшееся положение вещей. С поникшими головами, уныло сутулясь в седлах, ехали безмолвно дальше. 5 Этим утром Абай и Жиренше вовсе не предполагали, что станут очевидцами этого жуткого дела. Взрослые, содеявшие его, держали все в тайне, чтобы заранее не будоражить народ. В то утро Абай ни слова не услышал про казнь, никакого малейшего намека об этом не заметил в ауле. А приехал рано утром друг Жиренше, привел красивую пегую гончую, чтобы поехать на зайцев. Ее появление вызвало шумный переполох в ауле, вся детвора с криками высыпала навстречу всаднику, перед которым, под самой мордой лошади, бежала великолепная породистая борзая. Зачинщиком же всей несусветной утренней шумихи был младший брат Абая озорник Оспан. Он самым первым, когда Жиренше только еще подъезжал к гостевой юрте, заметил чужую собаку и немедленно, как оглашенный, заорал на весь аул срывающимся мальчишеским голосом: – Айтак! Айтак! Ко мне! Взять ее! Разорвать на куски худую сучку! Эй, Жолдаяк! Борибасар! Борибасар! Ко мне! Айтак! – такими криками всполошил Оспан весь аул. Тотчас быстроногая детвора немедленно отозвалась тонкими, звонкими голосами, рявкнули и с бешеным лаем вынеслись из-за юрт на середину улицы желто-пегие сторожевые псы и серые волкодавы . Хорошо зная Оспана-забияку, прибывший Жиренше стал еще издали заискивать перед ним. – Уа, Оспан, жаным! Не будем, а? Миленький-родименький, айналайын, прекрати, пожалуйста! Но Оспан словно не слышал его. – Борибасар! А ну, хайт! Хайт! Айтак! Ату его! – хохоча как полоумный и подпрыгивая на месте, науськивал он Кунанбаевских мордастых волкодавов на худую, узкую, изящную борзую. Тут Жиренше, уже подъехавший к гостевой юрте, быстро спрыгнул с лошади, бросился к борзой и, обняв ее за шею, прикрыл своим телом. Штук семь-восемь бело-рыжих зверюг, со злобным ревом выскочившие из-за юрт, с теневой стороны, где они отдыхали, тесным кольцом окружили борзую. Псы не давали ни подойти к юрте, ни двинуться в сторону. Напрасно Жиренше умолял Оспана отогнать их, прекратить травлю, – маленький разбойник только хохотал, бегая вокруг, и продолжал науськивать псов. – Ар-р-р!– рычал он и, подавая пример волкодавам, бросался вперед на чужую суку-борзую, как бы желая ее разнести в клочья. Однако взрослым псам поднадоели, должно быть, ежедневные коварные науськивания этого мальчишки, они ему больше не верили или им была небезразлична красивая сука-борзая, – но псы вовсе не собирались кидаться на нее. Лишь делали вид, что хоть и стоят они на месте, но свирепость их от этого только нарастает – рычали и гавкали все громче. Из Большой юрты услышала собачий гам байбише Улжан и попросила Абая, сидевшего за завтраком: – Выйди посмотри, Абайжан! Отгони этих негодных псов. Уж больно они расшумелись. Наверное, это опять что-то учудил наш сумасброд Оспан. Байбише Улжан, отправляя Абая на улицу, придала ему в помощь только что вошедшую в юрту молодую служанку. Абай вместе с нею вмешался в войну, развел гостей и дворовых собак, отогнал их подальше и повел Жиренше с его испуганной красавицей-гончей к двери гостевой юрты. И как только Жиренше, нагнув голову, стал входить в дом, подскочивший к порогу Оспан, сильно раздосадованный тем, что жертва благополучно ускользнула от него, изо всех сил ущипнул гостя сзади за ляжку. Подумавший, что его укусила какая-нибудь из свирепых Кунанбаевских собак, Жиренше вскрикнул и так и подскочил на месте, в результате чего, стукнувшись как следует головой о притолоку, мгновенно проскочил через всю юрту и оказался на торе, почетном месте. Оспан ликующе захохотал и потом, просунув в юрту голову, стал дразниться: – Трус! Трусишка! Испугался, а? Породистая, утонченная, с телом узким и поджарым, но со стальными мускулами, черномордая борзая с ошейником из звонкой цепочки, свободно лежавшей на шее, показалась Абаю необычайно красивой. Подвижная, чуткая, ласковая собака так и притягивала взор. – Как ее зовут? – спросил Абай у горделивого хозяина. – Желкуйын. (Воздушный Вихрь) – О, как красиво!– восхитился Абай. – А ты бы видел, как она зайца красиво берет!– расхваливал борзую Жиренше, расплываясь в широкой улыбке. – Настоящий вихрь и есть! Подстать своей кличке. Так отзывался о собаке один известный охотник из его аула, и Жиренше при случае любил повторять эти слова. И слова, и сама собака очень понравились Абаю. – Жиренше, а ты не собираешься сегодня поохотиться на зайцев? – спросил он у друга. – Как раз собирался. Поедем вместе! Лошадь у тебя есть? Пока седлали саврасую пятилетку Абая, друзья попили кумысу, затем вскочили на коней и поскакали в сторону Кызылшокы, на запад, туда, где зеленели покатые холмы среди ровных долин. Въехав в долину Карашокы на стремительном галопе, они сразу же выгнали зайца и, не замедляя скачки, продолжили преследование дичи. Нескоро серый заяц, далеко кативший перед охотниками, дал себя догнать, только через два увала Желкуйын, быстрая как вихрь, нагнала серого и взяла его на всем ходу. После первого зайца охотникам дичь вовсе не попадалась – ни зайцы, ни что-нибудь другое. В поисках новой дичи друзья незаметным образом выехали далеко за пределы Кызыл-шокы и оказались в предгорьях Чингиза. И на этом месте им повстречался всадник. Им оказался один из атшабаров Майбасара, Жумагул. Обращаясь только к Жиренше, Жумагул сказал: – Поехал бы ты на Карашокы. Там сегодня будут судить Кодара. Народ, наверное, уже собрался. – Как это – судить? Где теперь Кодар со снохой? – Недавно послали пятерых джигитов, чтоб схватить и привезти их. Сходка будет в ауле Жексена. Я сейчас туда! – сообщив это, Жумагул умчался, нахлестывая лошадь и давая ей шенкелей. Услышав новость, Жиренше предложил Абаю: – Едем скорее! Посмотрим, что там. Таким образом, ничего плохого не предполагая, они попали на эту страшную казнь. И вот теперь Абай скачет по наклонному берегу лесистой реки. Сердце бешено стучит в груди, но в этом сердце лед, там бежит похолодевшая от ужаса кровь, разрывая сердечные жилы. Страшно. Страшно. Страшнее всего, страшнее всех – отец. Кровь, да, кровь – она на его руках… Его родной отец… отец, жестокий, страшный, беспощадный. О чем-то криком спрашивает Жиренше. Абай не отвечает. Все время следуя вдоль реки, не скоро выберешься к перевалу. Не дорога – тропинка в одну нитку. Невозможно рядом скакать двум путникам. Вырвавшись вперед, Абай скачет быстрой рысью. Неутомимая Желкуйын бежит впереди. Разухабистая неудобная дорога не подходит для разговора, но возбужденный Жиренше сзади все что-то говорит и говорит. Словно не может остановиться. Ему удалось кое с кем перекинуться словом там, в ауле Жексена, и теперь Жиренше только об этом и может говорить, – о том, что услышал, что узнал. И Абай, охваченный болезненной дрожью, с тяжелой, огромной, давящей тревогой на душе, почти не слушал его, однако все же кое-что уловил. Две сказанные Кодаром фразы вменялись ему в смертный грех, две эти фразы, обсуждаемые в толпе шепотом перед казнью, явились причиной лютой жестокости толпы, предавшей смерти двух несчастных людей. Одна из них, высказанная в минуту беспредельного отчаяния, была передана искаженно, истолкована неверно. Как будто бы Кодар сказал: «Если Аллах так неправедно поступает со мной, то и я могу ответить Аллаху тем же». Вторая фраза повторялась толпой реже, тем не менее также облетела всех участников казни: «Если я одинокий старый пес, то вы – стая бешеных собак»… Абая потрясли сильнее всего именно эти слова. Словно стая бешеных собак – убили и растерзали… Он вспомнил, как, сокрытые в глубине юрты, тихо скулили, выли и плакали женщины. Скакавший впереди своего друга, мальчик и сам горько расплакался. Он думал, что друг не заметит этого, но Жиренше заметил и, нагоняя его, стал шутливо и ласково подтрунивать: – Уа, озорник Текебай! Что случилось? – и он попытался выровняться с Абаем и поехать рядом с ним. Пригнув голову к самой гриве лошади, Абай сквозь бегущие слезы увидел возле своей ноги мотавшуюся лошадиную голову с белой звездочкой на лбу, это была голова коня Жиренше. Абай резко погнал свою лошадь и галопом умчался вперед. Уже они перевалили через последние холмистые гряды и выехали на равнинную степь. Абай повернул свою пятилетнюю савраску в сторону Колкайнара, снова и снова пуская лошадь в галоп. Он не хотел показывать своих слез Жиренше. Тот пытался догнать Абая, но это оказалось нелегко сделать. Удалившись на расстояние полета пули, мальчик дал волю слезам и громко, не сдерживаясь, зарыдал. Уже давно Абай не плакал так – навзрыд, не пытаясь сдерживать себя. Высокий серебристый ковыль волнами расходился по обе стороны от бегущей лошадки, и была похожа ковыльная степь, пропускающая их через себя, на воды бескрайнего половодья. В ушах шумел встречный тугой ветер, он срывал с ресниц Абая слезы, – слезы его уходящего безмятежного детства, – и орошал ими седую степную тырсу-траву. Но никогда в детские годы свои Абай не знал, что слезы приносят с собой некую горячую поднимающую силу, которая властно притягивает к себе, – душа оказывается выше горя, и ты во власти этой головокружительной силы. Так бывает, когда взберешься на вершину высокой скалы и, стоя на краю пропасти, посмотришь вниз – вдруг неодолимо потянет то ли взлететь к небу, то ли броситься в пропасть. Вихрь непонятных, властных, неиспытанных чувств подхватил еще нежное, еще детское сердце Абая. В этом сердце родилась неимоверная, невыносимая, нескончаемая жалость к невинно убитым – самым зверским образом, и вместе с этим вспыхнуло в душе недетское ожесточение и непримиримость к лютым убийцам. Особенно тяжко легло на душу само слово «отец», который тоже был убийца, «отец», о котором нельзя говорить хоть что-нибудь плохое. «Отец» – при этих родных, с детства любимых звуках Абая теперь охватывали страх, стыд и ужас. Эти чувства, тяжкие, темные, разрывали его беззащитное детское сердце, нестерпимо палили грудь жгучим огнем. И ему вспомнились наставления имама в медресе: «Плач и слезы добродетельных облегчают вину грешников, отчасти искупают их прегрешения». Но тогда что же получается? Его слезы – для них, во имя искупления зверства этих убийц… этих проклятых убийц? Все в его душе запротестовало. Нет! Нет! Этого не может быть! Эти кровожадные убийцы говорили, что казнят человека во имя веры, по велению шариата, следуя фатве, приговору имама. Что можно сказать им в ответ? Кому можно пожаловаться на них самих? Некому. И ты одинок перед ними. Один-одинешенек! Беззащитная, всеми гонимая несчастная сирота. Как жить среди них? Огромная, черная волна безысходного отчаяния поднялась в его груди, обрушилась на сердце и выплеснулась во внешний мир горькими слезами. Абай вновь заплакал, и плач его был еще сильнее, чем раньше, он не мог и не хотел сдерживаться, он рыдал, трясся всем телом, со стоном раскачивался из стороны в сторону в седле и гнал лошадь вперед, все быстрее и быстрее. Он не хотел, чтобы его слезы увидел Жиренше. То ли его укачала бешеная скачка с рыданиями и плачем, то ли он внезапно заболел чем-то, но на всем скаку Абая одолели спазмы нестерпимой тошноты, и он, не в силах сдерживаться, на полном скаку два раза изрыгнул из себя рвоту, низко наклонившись в сторону с седла. Спазмы были жестокие, казалось, желудок разрывается и выворачивается. Теперь мучилась не только душа – мучилось и тело. Абай не стал останавливаться, и хотя он чувствовал, что теряет последние силы, скакал почти в беспамятстве, низко припав к голове своей лошади, вцепившись в ее гриву. Он старался только не упасть, только бы удержаться в седле. Так и не дав себя догнать своему другу Жиренше, Абай доскакал до Колькайнара, аула своей матери, подъехал и спешился у ее юрты. Улжан в это время была на улице. Когда подъехал Абай, она взглянула на него, и на лице ее выразился испуг: обычно смуглый, Абай теперь был смертельно бледен, почти неузнаваем. «Или это мне привиделось?» – подумала она, растерянно хлопая ресницами своих больших круглых глаз. Перед нею был ее Абай – и это был не Абай. Это был уже другой человек. Когда он подошел, чтобы она обняла его, мать вблизи увидела, что глаза его красны и распухли от слез. – Ойбай! Абайжан, сыночек, что случилось? Кто тебя обидел? – испуганно спросила она, и про себя подумала: неужели отец побил его? К счастью, на улице не было посторонних людей, и Абай молча обнял мать, спрятал свое заплаканное лицо на материнской груди и надолго замер, весь дрожа. Кроме этой нервной дрожи уже не оставалось никаких следов от его жестоких дорожных слез. Новых слез не было, все выплакал. И мальчик решил больше никому впредь не показывать своей слабости. – Скажи, родной, что случилось? Или отец поднял на тебя руку? – негромко, чтобы никто не слышал, спросила она у сына. – Нет, ничего. Не это… Потом расскажу… Апа, постели скорее постель, я полежу, – так же тихо попросил мальчик, и, все также обнимая ее, направился к юрте. Сдержанная, немногословная Улжан не стала больше ни о чем расспрашивать сына, молча повела его в дом. Она не стала пугать бабушку и других домочадцев, никому ничего не сказала о странном состоянии Абая. Привела его на правую, женскую, половину и разобрала бабушкину постель, уложила сына и укрыла его своей легкой лисьей шубой. Бабушка Зере, как только увидела его, сразу заподозрила неладное и стала расспрашивать: – Что случилось, карагым? Что случилось, родименький мой? Отравился пищей плохой или что другое? – Наверное, отравился,– ответила за него Улжан.– Оставим его в покое. Пусть поспит. Улжан позвала прислужницу Катшу, приказала: – Закрой наверху тундук, а внизу спусти полог на двери. Пусть солнце не беспокоит его. Старая Зере посмотрела в спину отвернувшегося к стене Абая, молча пожевала губами, ничего не сказала и лишь, закрыв глаза, стала читать молитву. Улжан хотелось узнать, где теперь находится Жиренше, утром уводивший Абая на охоту. И когда взвыли, залаяли собаки, Улжан предположила, что это приехал Жиренше, и сразу же вышла из юрты. Спешившись за гостевой юртой, Жиренше привязывал к столбику лошадь. Улжан подозвала Жиренше к Большому дому и сразу приступила к нему с расспросами. Подробно, неспеша рассказывая о том, что произошло за день, причем начав с охоты на зайцев, Жиренше рассказал о том главном, что пришлось увидеть им в ауле Жексена, и о том, что произошло с Абаем на обратном пути. И тут Жиренше спросил: – А где же сам Абай? Ответив, что Абай спит, Улжан посмотрела на Жиренше, не скрывая своей досады. – Жаным, голубчик мой, ведь ты уже не мальчик,– молвила она с неудовольствием.– Зачем повел Абая в такое дурное, ужасное место? Он же еще ребенок, неужели ты не подумал, что он может испугаться? О, Алла… Жиренше, не находя слов, чтобы ответить, стоял молча, опустив голову; наконец смущенно молвил: – Нехорошо получилось… Я сам не рад, апа. Но вот говорю вам, как на духу: не думал я, что мы увидим там человеческий труп… – Жарыктыгым, дорогой мой! Не води больше ребенка в такие места. Да и сам ты еще слишком молод, чтобы впутываться в подобные дела взрослых. Держись от них подальше. Зачем тебе все это? Успеешь еще ко злу прикоснуться… Жиренше никогда раньше не слышал от кого-нибудь из взрослых такие убедительные, ясные, простые и глубокие слова. И Улжан своим спокойным, добрым внушением смогла ему больше открыть, чем многие другие строгими наставлениями, битьем и крутой руганью. Со смущенным видом поковыряв землю носком сапога, Жиренше молча повернулся и направился обратно к гостевой юрте. Улжан ушла в дом. Жиренше больше не задержался, тотчас сел на коня и покинул аул. Время было поздние пополудни. Абай проснулся уже вечером, от громкого овечьего блеяния. Видно, овец уже подоили, к ним подпускали ягнят. Что-то задержались с вечерней дойкой, на дворе стояли уже глубокие сумерки. Жизнерадостный шум и гам вечернего возвращения стад всегда волновали Абая. Но сейчас все это милое и привычное родное житие доходило до его сознания сквозь какую-то смутную пелену. Болела голова. Все тело охватывал нестерпимый зуд. Во рту пересохло, губы похолодели. Язык стал грубым, черствым. В глазах плыл туман. Не сразу заметил, что рядом находятся мать Улжан и бабушка Зере. Мать сидит, опустив глаза, положив прохладную ладонь ему на лоб. – Апа, аже, я что, заболел, да? – совсем по-детски обратился к матери и бабушке Абай, с трудом перевернувшись на постели в их сторону и глядя на них повлажневшими от жара глазами. – Ты весь горишь. Где у тебя болит? – спросила Улжан. Когда Абай поворачивался в постели, у него сильно закололо и застучало в висках, голову сдавила тупая боль. Он сказал об этом матери. Пока Абай спал, Улжан кое о чем сообщила свекрови. И обе пришли к выводу: сильно напугался, оттого и заполучил нервную горячку. Старая Зере, услышав про то, что рассказал Жиренше, и про то, что видели дети в ауле Жексена, только плюнула и стала ругаться, – ругала и Жиренше, и старших. Абай понял, что обе матери, мама Улжан и бабушка Зере, уже знают о том, что он пережил, и поэтому тихим, сдавленным голосом сразу начал жаловаться матерям: – Отец… Отец! – и смолк, и долго перебирал пальцами складку одеяла на груди; и высказал то, что лежало тяжким грузом на его сердце. – Какой он жестокий… Какой безжалостный… – Сказал это, словно делясь с матерями страшным сокровенным знанием. Первый раз он высказался открыто, впервые поделился с другими тем тяжелым темным чувством, которое носил в самой глубине души. Это было чувство страха перед родным отцом. Старая Зере услышала не все, мама Улжан, хотя и слышала, никак не отозвалась, хранила молчание. Однако после того, как свекровь настойчиво потыкала ей в колено сухеньким кулачком, приговаривая: «О чем он? О чем?», – Улжан громко произнесла на ухо старушке: – Об отце говорит! Говорит, слишком жестокий. Почему, мол, не сжалился!.. Бабушка все поняла, печально вздохнула и потом, согнувшись в пояснице, нежно припала лицом своим к лицу внука и долго вдыхала родной аромат детского чела. – Жаным… Родненький, любименький мой. Ягненочек мой… – забормотала она; и добавила шепотом: – Не пощадит… Нет, не сжалится он никогда… – И, закрыв глаза, выпрямила спину. Подняла голову, стала молиться. – О, Создатель! Прими мое слезное моление. Прости и помилуй меня в час неурочного обращения к тебе. Но я молю тебя: огради дитя родное, ненаглядное от волчьей злобы отца его! Не дай проникнуть в сердце дитяти бессердечности и жестокости отца его, Создатель наш! Она провела по лицу старыми искореженными пальцами, завершив молитву, и благословила внука. Улжан присоединилась к благословению – бата, прошептала: – Ауминь! Две матери – и между ними израненное в самое сердце их любимое дитя. И в поздних сумерках, в час, когда таинственные аруахи витают над судьбами людей, все трое молча молились за все то, что было для каждого из них самым сокровенным и благим в жизни. Абай сердцем своим присоединился к матерям и также провел ладонями по лицу, и тоже прошептал «ауминь». И показалось, что безмятежность детства вновь вернулась к нему, и на душе вспыхнул яркий свет высокой радости. Но это на душе. А в теле поднялся жар, и головная боль усилилась. В юрте наступила глубокая тишина. Все трое хранили молчание, каждый свое. А снаружи и овцы, наконец, угомонились, и ягнята перестали блеять и плакать. Казалось, шум вечерний постепенно удалился в пределы наступающей ночи. В доме и на улице воцарилась общая необычайная трепетная тишина. Вдруг среди этой тишины возник далекий, но быстро приближающийся зловещий голос. Истошный, тревожный крик. – Ойба-ай! Родимый мой! Ойбай, бауырым! В этих краях такой крик раздается по случаю смерти человека, обычно кричит мужчина, скачущий с траурным возвещением. В доме Абай и Улжан насторожились, прислушиваясь, старая Зере ничего не слышала. Первая мысль, что пришла на ум Улжан, была о близких – не случилось ли чего в соседних аулах с родными. Затем она подумала о самом Кунанбае – может быть, с ним что-нибудь стряслось? Прислушиваясь, Улжан испуганно замерла. С испугу вначале даже и не заметила, что приближающийся крик не сопровождается конским топотом. Когда он зазвучал рядом с юртой, стало ясно, что кричит пеший человек. И тут Абай первым догадался, кто это кричит. Он узнал этот детский голос, который пытался подделаться под взрослый крик, изо всех сил стараясь звучать грубее. Конечно, это был голос озорника Оспана. Возвращаясь вечером домой, мальчишка шел посреди улицы и во всю глотку, на весь аул выкрикивал слова траурного возвещения: – Ойбай, бауырым Кодар! Ойбай, родимый мой Кодар! С таким криком бежал по улице меж юртами Оспан, вскидывая над боками руки и хлопая себя ладонями по бедрам. Весть о страшной казни Кодара донеслась до аула Кунанбая, в каждой юрте только и говорили об этом, дерзкий неслух и шалун Оспан тоже услышал о смерти Кодара, и что-то поразило воображение мальчишки. Он, заводила и главарь аульной детворы, собрал к вечеру своих сверстников на пустыре у родника и затеял эту зловещую игру – похороны Кодара. Вырыли посреди пустыря ямку, положили туда старую кость и засыпали землей. После навалили камней, мусору, соорудили могильный холмик и, поголосив возле него, стали расходиться во все стороны по аулу с жутким криком «Ойбай, бауырым Кодар!..» А теперь Оспан, наигравшись в эту игру, возвращался домой. Сильно переволновавшаяся из-за болезни Абая, обеспокоенная Улжан слышать не могла эти крики и страшно рассердилась на Оспана за его глупую выходку. Когда он сунулся в юрту, мамаша приветливым голосом, ласково подозвала к себе сына, который допоздна пропадал на улице и теперь возвратился в материнский дом с чумазым лицом, с измазанными в грязи ногами . – Сынок, подойди ко мне, – позвала его Улжан. – Иди скорее сюда. Настороженно посмотрел Оспан на мать, и если бы она хоть словом обругала его, строптивый мальчишка тут же огрызнулся бы, развернулся и дунул из юрты. Но обманутый ее ласковым голосом, озорник прошлепал босыми ногами от порога, через всю юрту мимо очага и плюхнулся у постели Абая, налетев боком на колено матери. И тут она его и схватила за правую руку. – Ты зачем эту дурную затею придумал? Кто тебя научил? Разве я не говорила тебе, что это плохая примета? В доме ребенок больной, а ты голосишь по покойнику, бесенок непутевый! Отругав как следует маленького баламута, мать подмяла его, прижала к ковру и надавала ему шлепков по вертлявой заднице. Оспан не плакал, когда ему доставалось от сурового отца, но если наказывала мать, он становился не в меру плаксивым, выл, орал, заливался слезами. Если отец, лупцуя его, не обращал внимания на то, плачет он или нет, то мать при наказании могла разжалобиться, слыша его вопли и стенания. И хитрющий, лукавый Оспан пользовался этим, чтобы меньше доставалось ему. Вот и сейчас, изображая жуткое отчаяние, вырвался из рук матери и, запрыгнув на ее высокую костяную кровать, рухнул лицом в подушку и громко заревел. Но в этот раз, рассердившись особенно сильно, мать на его уловку не поддалась, не стала его жалеть и успокаивать. И Оспан вскоре понял, что ему прощения не будет. Хотя слезы у него давно уже кончились, он принимался время от времени вопить осипшим голосом, хотя притворный плач давно надоел ему самому. И когда он увидел, что уже никто не обращает на него никакого внимания, Оспан снова взялся за старое и начал выкрикивать: – Мой родненький, мой дорогой! Ойбай, родненький! Искоса потихоньку бросал взгляды на матушку, но никто на него по-прежнему никакого внимания не обращал. Тогда он, распоясавшись окончательно, пустился на дело небезопасное и стал выкрикивать: – Ойбай, родненький Абай! – провозглашая траурную весть про живого брата. А тот не только не испугался, но даже развеселился. Сквозь свою головную боль с улыбкой вслушивался в крики Оспана, Абай в эту минуту понял, как сильно он любит своего братишку-озорника, готов ему все простить…. Но не то происходило с матерью. Оспан заметил опасность. Крупное тело Улжан вздрогнуло и начало клониться вперед, она собиралась встать. Предчувствуя, что его может ожидать какое-то новое, очень неприятное наказание, если он опять попадет в руки матери, шалун Оспан проворно спрыгнул с кровати и с возгласом: – Ойбай, бауырым Абай! Ойбай, Абай! Аба-ай! Аба-ай! – он стремительно прошмыгнул мимо матери и через всю юрту, сверкая пятками, проскочил к двери и уже оттуда, стоя на пороге, оглянулся назад. Поднявшаяся на ноги тучная Улжан хотела догнать и схватить сына, но того и след простыл. Только и смогла она отвести душу, что крикнула вдогонку: – Эй, кто-нибудь там! Схватите его скорей, приведите ко мне! Поймайте этого сумасброда! Я ему покажу, как не слушаться матери! С вызовом, нарочито неторопливо Оспан стал расхаживать взад–вперед перед дверью, однако вскоре сорвался с места и пулей понесся к крайним юртам аула, ибо краем глаза заметил, что его старший брат, а точнее, дядя Такежан, крадется по улице, чтобы арестовать его и привести к Улжан… 6 Абай заболел серьезно и слег надолго. Одни говорили, что это у него пищевое отравление, «ушынган», другие – что это приступ нервной горячки, «сокпа», третьи уверяли, что у мальчика тиф, однако никто в ауле не знал точно, чем он болен, и никакого лечения для Абая не было. Лишь в первый день, как он слег, бабушка призвала какую-то пожилую женщину, которая перед закатом вывела больного из юрты, поставила лицом к западу и стала пошлепывать по нему еще теплыми легкими только что зарезанного барана. Сбрызнула водой изо рта и стала дуть ему в лицо, после чего принялась заговаривать: – Сгинь, нечистая сила, сгинь! Оставь дитя малое, – бормотала она, выставляя лицо мальчика под багровый свет закатного солнца. Этим заговором и обошлось все лечение. Когда Абай, поднятый с постели, выходил из дома, он еле устоял на ногах, все кружилось у него перед глазами, дрожь озноба сотрясала все тело. В глазах повисла мутная пелена, сквозь которую вся окрестность, освещенная багровым огненным сгустком закатного солнца, предстала в сиянии какого-то необычайного, болезненно яркого цвета. Таких красок мира Абай еще не видел. Такое может быть в сказке или в дивном сне. Или в потустороннем мире иной вселенной, чем наша. Спустя два дня аул двинулся на перекочевку от Колькайнара в сторону Чингиза. Уже за несколько дней до этого старейшины аулов и владетели больших стад перестали спрашивать у проезжих, появлявшихся из-за перевала, сошла ли вся мерзлота с джайлау и пробилась ли трава на горных лугах. Это означало, что уже решено кочевать. Склоны Чингиза обрастали травою позже, а к тому времени низины предгорья и подножия гор уже покрывались буйной зеленью. По весне на Чингизе высокогорные луга освобождались от толстого слоя снега нескоро, но именно там располагались лучшие летние пастбища на просторных джайлау, с обилием чистейшей воды горных рек. И эти пастбища по ту сторону перевала целиком принадлежали роду Тобыкты. Обычно, придерживаясь времени, когда снимался на перекочевку главный аул Кунанбая, остальной кочевой народ соседних аулов тоже всей ордой приходил в движение, дружно отправляясь на джайлау. Тянулись караваны многолюдных кочевий – через богатые разнотравьем низины, – от зимовий Жидебай, Мусакул, Шуйгинсу и далее разными тропами через перевалы Чингиза. Отправлялись к самым ближайшим луговым урочищам за перевалом: Акбайтал, Колденен, Жигитек, Шаткалан. Некоторые урочища назывались именами родов, которым они принадлежали: «Жигитек», «Бокенши»… К урочищу Бокенши путь проходил по широкому распадку между зимниками Жексена и Кодара. Был бы Абай здоров, то дни кочевки на летние джайлау стали бы, как и всегда, самыми веселыми и радостными днями для него. Шумное и хлопотное, многотрудное кочевье взрослых было охвачено большими, нешуточными заботами, а для беспечной детворы весенний исход из долин на горные джайлау оказывался сплошным праздником. Владетели больших стад и мелкая беднота тревожились, не растерять бы по дороге скот, а дети на этой древней кочевой дороге резвились и веселились, и ничего лучшего не могли бы себе пожелать. Весь путь от Колькайнара до самого Байкошкара, стоянки Кунанбаевского аула, куда надо было добираться кочевникам за десять переходов, маленький Абай в прошлые памятные годы воспринимал как долгую веселую прогулку – длинный ряд праздничных дней. В этом году такое же многолюдное шумное кочевье, но ускоренное и укороченное по времени. Одноразовые ночевки на известных исконных стоянках: Талдыбулак, Барлыбай, Кызылкайнар. На некоторых стоянках вообще не задерживались: остановившись после ночного перехода утром, к вечеру трогались дальше. Кочевка на этот раз была особенно убыстренная, происходившая в большой спешке. Даже там, где останавливались на два-три дня, больших юрт не ставили. Наскоро разбивали маленькие легкие юрты «абылайша», сооружали войлочные балаганы «жаппа» или низкие, тесные шалаши «итарка», составленные из настенных юртовых решеток кереге. Каждый селился во временном лагере как ему заблагорассудится, и казалось, что большое кочевье взрослых решило поиграть в детские игры – «аул-аул», «курке-курке», «шалаш-шалаш». Находившиеся вдали друг от друга всю зиму, раннюю весну и осень, аулы встречались только на путях весеннего перехода на джайлау, и какое-то недолгое время находились они в самом тесном общении во время ночевок и в дни совместного отдыха на исконных стоянках. И тогда все тонуло во всеобщей сумятице, перепутывалась скотина, поставленные как попало шалаши одного аула смешивались с балаганами другого, шум и гам стоял несусветный, порой и люди теряли друг друга и не могли отыскать свои времянки. Особенно беспокойными и тягостными дни кочевий были для чабанов и для ягнячьих пастухов – козыши, не меньшие тревоги и мучения выпадали на долю табунщиков. В чужие косяки могли уйти и расседланные лошади, и молодые невыезженные стригунки. Ягнята одного аула забегали в чужое стадо, овцы разных отар смешивались – попробуй их раздели. И в этой неразберихе кое-кто хватал приблудных баранов и ягнят чужого аула, резал их под покровом ночи и торопливо, в темноте, пожирал «пришлое мясо», порой недоваренным, боясь не успеть до рассвета... Этот поспешный исход аулов из зимников на джайлау вынуждал кочевников сбиваться большими скоплениями людей, стад еще и потому, что на них с небывалой лютостью и наглостью совершали свои разбойные нападения волки. Их было немало, они размножились на безлюдных склонах Чингиза и до появления кочевых стад вскармливали своих волчат в основном на мясе сурков, которых водилось здесь уйма. Теперь же, когда появились рядом с ними огромные стада овец и конские табуны, звери стали налетать на них, словно неудержимые вихри, совершали дерзкие ночные набеги и беспощадно резали скот. Вот и вынуждены были многие аулы для охраны своих стад объединить усилия. Охрана не слезала с лошадей, люди всю ночь жгли костры вокруг временного пристанища и с оружием в руках стерегли скот, не смыкая глаз. Все это превращало мирное перемещение к летним пастбищам во что-то похожее на передвижение огромного войска. Днем весь кочевой люд на седлах, каждый джигит держит в руке или копье, или боевую палку-соил, или тяжелую секиру. Воистину все это было похоже на военные действия, на выступившее в поход войско. Нынешняя кочевка оказалась для Абая мучительной. Никакой радости, никакого веселья. Он уже не лежал в жару, в бреду, но не был и вполне здоров. Даже просто ходить, ехать верхом на лошади он не мог. Душа не радовалась ничему, двигаться не хотелось. Голова постоянно кружилась, в глазах темнело, когда он, пересилив себя, пытался встать на ноги. Но аул не мог не кочевать из-за его болезни. Кунанбай, обычно навещавший Улжан через два-три дня, в остальные дни жил у своей младшей жены, красавицы токал Айгыз. Изредка навещал старшую жену, байбише Кунке, у которой был свой отдельный аул. Но во время кочевки Кунанбай всегда двигался вместе с ее аулом. В начале болезни он поинтересовался ходом болезни Абая, потом будто совсем забыл о нем. Абай не мог усидеть на коне, Улжан не разрешила ему и ехать поверх тюков на верблюде – мол, если завалится груз или верблюд упадет, ребенок может разбиться насмерть. У старой бабушки Зере совместно с Улжан имелась двухколесная арба. Кочевой народ тобыкты вообще не знал, что такое арба, пока однажды Старшая мать не заимела эту крашенную в синий цвет тележку с огромными колесами. Ее привез Кунанбай из города Каркаралы, возвратившись с выборов, на котором его избрали ага-султаном. Это был первый в Тобыкты колесный возок. – При кочевке будешь ехать на ней, – коротко сказал он матери. По своей тучности Улжан было трудно передвигаться верхом на лошади, и она предпочитала ехать вместе со свекровью на повозке. Но по болезни Абая мать без лишних слов усадила его рядом с бабушкой Зере на арбу, а сама пересела на своего коня, спокойную гнедую кобылу, и ехала то сзади, то рядом с арбой. Одна из самых продолжительных остановок Кунанбаевского аула была в местечке Ботакан. От Колькайнара добраться до Ботакана получилось двадцать дней. И за все это время Абай так и не смог преодолеть окончательно свое болезненное состояние. По-прежнему кружилась голова, но теперь на стоянках он мог хотя бы самостоятельно выйти или зайти в юрту. У него до сих пор еще больна душа, и она должна выздороветь, ведь детство еще не совсем ушло от него и могло вернуться с улыбкой чистой радости – но что-то странное происходило с ним. Он не хотел возвращения детства, не хотел больше его забав и веселья. Он словно внезапно лишился детства. Могло показаться, что чувство великой подавленности родилось в нем в связи с перенесенной болезнью, но можно было и сказать, что все это явилось следствием недавно пережитого – мучительного, страшного, непосильного для детской души. А может быть, просто кончилось его детство? И началась взрослая жизнь? Однако взрослым он еще не стал, а из детства ушел – замер где-то посередине. Абаю в этом году исполнилось тринадцать лет. По виду и по росту соответствовал своим годам. В сравнении с прошлым годом – заметно вытянулся. Стали казаться длинными руки его и ноги. Раньше нос был у него курносым, теперь вытянулся и выглядел длинным. В лице уже нет черт и выражения ребенка, – это лицо подростка, предвестника юноши. И несмотря на все это, он еще так далек от взрослости, от подлинного юношеского обличия. Худой, вытянутый, с торчащими мосластыми руками и ногами, он казался каким-то бледным растением, выросшим без лучей солнца. Раньше был смугловат, румянец разлит по смуглоте. Сейчас – то ли сказалось долгое пребывание в городе, то ли болезнь повлияла – Абай выглядит бледным. Сквозь негустые темно-каштановые волосы просвечивает белая кожа головы. И это также выглядит как признак его болезненности – росток, не знавший солнца... Его внешнему виду соответствовало и поведение, и проявляющийся новый характер Абая. Он редко выходил на улицу во время многодневных стоянок, и хотя мог уже ездить верхом, предпочитал конным прогулкам домашнее времяпрепровождение. Вместо прежних друзей-сверстников он нашел себе нового друга, с кем предпочитал не расставаться, и этим другом стала его старенькая бабушка Зере. Нашел новое занятие для себя, взамен прежних мальчишеских игр, и в этой новой увлеченности наперсником для него стала не только бабушка, но и мама Улжан. Обе матери Абая оказались искусными рассказчицами, но началось все с бабушки. Абай не думал не гадал, что не знающая никакой грамоты, почти глухая дряхлая Старшая мать носит в своей памяти запечатанные там навсегда чудесные истории, песни, баллады и поэмы народной старины. А выявилось это неожиданно, однажды вечером. Это было в начале болезни, Абай не мог уснуть, и он стал разговаривать с бабушкой, попросил ее рассказать о чем-нибудь, чтобы отвлечься от своего недуга. И тогда старая Зере, как-то по-особенному задумалась, помолчала немного, и вдруг распевно, торжественно начала: |
Похожие:
 | Творчество классика английской литературы XX столетия Ивлина Во (1903‑1966) хорошо известно в России. «Возвращение в Брайдсхед» (1945)... | | Русский язык в постсоветском мире: уход и возвращение? Опыт Монголии. Материалы Международной научно-практической конференции, Улаанбатар,... |
| | ||
| Амора Гуань-Инь Плеядеанские практики Божественного Потока: Возвращение к Источнику Бытия | | И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад |
| И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад | | Сколько энергии в природе расходуется на разложение и возвращение веществ в биогеохимический кругооборот |
| И тогда я отвечу "Деймона". Ты не поверишь, если не видел нас всего пару дней назад | | Душепопечительский православный центр имени Святого Праведного Иоанна Кронштадского http |