Джанет Фитч Белый олеандр
Скачать 4.61 Mb.
|
14Швы протянулись по щеке, по рукам и ногам. В Бирмингемской школе на меня продолжали таращиться, но уже не как на малолетнюю потаскуху, а как на диковинного уродца. Мне так больше нравилось. Красота мне не соответствовала, лучше носить на себе собственную боль и безобразие. Марвел советовала мне замазывать рубцы кремом и пудрой, но я не хотела. Пусть видят, как я вспорота и залатана, словно хищнически, наспех разработанный рудник, пусть смотрят. Надеюсь, их мутило от моего вида. Надеюсь, я снилась им в кошмарах. Оливия не возвращалась, ее «корвет» тихо стоял под тентом, автоматический разбрызгиватель включался каждое утро в восемь, ровно на семь минут, фонари зажигались в шесть вечера. На крыльце росла стопка журналов. Я не забирала их. Хоть бы эти шестидесятидолларовые «Вог» залило дождем. До чего же я была податлива и доверчива. Как мокрый лист, прилеплялась к чему угодно, к кому угодно, обратившему на меня хоть малейшее внимание. Я дала себе слово не подходить к Оливии, когда она вернется. Надо научиться быть одной. Это лучше, чем горькое разочарование после нескольких недель иллюзий. Одиночество – нормальное состояние человека, к этому надо просто привыкнуть. Обкуриваясь под трибунами с Конрадом и его приятелями, я вспоминала Оливию. Она была права, с парнями все просто. Ты знаешь, чего они хотят, можешь дать им это или не дать. Зачем я, в конце концов, ей нужна? Низачем. Она и так могла что угодно купить себе – браслет от Георга Йенсена, вазу «Роблин». Ближе к Рождеству опять стало жарко, туман прятал горы, толстым слоем накрывал долину, как всеобщая скорбь завоеванную сарану. Оливия вернулась, но я еще не видела ее, только внешние признаки ее присутствия – посылки и мужчин. У Марвел начались приготовления к праздникам. Из гаража вытащили искусственную елку, облепили все двери и окна лохматой мишурой, похожей на ершик для чистки бутылок, поставили перед домом пластмассового снеговика, а на крышу – Сан‑ту с оленем. Приехали родственники. Меня не представили. Я слонялась вокруг стола с закусками, тартинками, ореховыми шариками с сыром. Они ели, фотографировались группами. Никто не приглашал меня присоединиться. Я наливала себе обжигающий бурбоном эггног со взрослого стола, пила потихоньку, и когда стало совсем тошно, пошла на улицу. Забралась в темный игровой домик, зажгла сигарету из пачки «Типарилло», забытой кем‑то на подоконнике. Слышалась рождественская музыка, которую Марвел крутила круглосуточно, – «Рождество» Джои Бишопа, «В Вифлееме» Нейла Даймонда. Старр хотя бы верила в Бога. Мы ходили в церковь на Рождество, смотрели на младенца Иисуса, новорожденного Господа в яслях со взбитой соломой. Из всех дат, отмеченных красным в сентиментальном американском календаре, больше всего мать презирала Рождество. Несколько лет назад я принесла из школы бумажного ангела с золотыми блестками на полупрозрачных крыльях, мы делали таких на уроке. Мать тут же выбросила его в ведро, даже не стала дожидаться, пока я лягу спать. В сочельник она всегда читала «Второе пришествие» Йейтса: «И что за чудище, дождавшись часа… ползет, чтоб вновь родиться в Вифлееме?»37. Мы пили горячее вино, гадали по рунам. Мать не хотела слушать, как я пою «Придите к Младенцу», «Вести ангельской внемли» вместе с классом на церемонии окончания начальной школы, даже отвозить меня не стала. Сейчас, тащась за Марвел из магазина в магазин, слыша повсюду одни и те же рождественские песни, уже навязшие в зубах, глядя на ее мигающие разноцветными лампочками сережки, я стала склоняться к точке зрения матери. Сидя в темном игровом домике, я представляла себе, что мы с ней вместе и живем в Лапландии, где зима длится девять месяцев в году. У нас есть хижина из крашеного дерева, мы ходим в войлочных ботинках, пьем оленье молоко и празднуем день солнцестояния. Привязываем к деревьям вилки и железные миски, чтобы отпугнуть злых духов, пьем перебродивший мед, едим грибы, собранные осенью, и нас посещают видения. Олени ходят за нами, когда мы идем помочиться, слизывают соль наших тел. Брат Эда, Джордж, был одет Санта‑Клаусом – красный и пьяный. Его хохот заглушал все остальные голоса. Эд сидел рядом с ним на диване, он еще больше выпил, но его только клонило в сон. Джастину подарили набор гоночных машин и дорогу – недельная зарплата Эда. Кейтлин получила большую машину Барби, в которой могла ездить сама. Подарки для меня были куплены в лавочке «99 центов». Брелок‑фонарик, хлопчатобумажная рубашка с медвежонком. Пришлось ее надеть, Марвел заставила. Я глубоко затягивалась «Типарилло», включала и выключала лампочку на брелке, перемигиваясь с гирляндой на крыше, с красной звездочкой над носом оленя Рудольфа. У нас с Руди был секретный разговор. Как легко умереть пьяным, подумала я. Лечь в ванну, задремать и захлебнуться. Ни одна черепаха не приплывет спасать, ни один самолет‑наблюдатель не заметит. Я вынула из кармана нож матери и стала играть в «джонни‑джонни» на полу домика. Пьяная, то и дело попадала по пальцам. При виде крови я чувствовала какое‑то странное удовлетворение, такое же, как при взгляде в зеркало на красные рубцы швов. Та же злая глухая радость была, когда люди смотрели на них и отворачивались. Они думали, я красавица, и ошибались. Пусть смотрят теперь, как я искалечена, как безобразна. Я прижала к запястью лезвие, провела поперек, представляя, какие при этом ощущения, хотя знала, что делать надо не так. Надо разрезать вены вдоль, сверху донизу. Учитывая внутреннюю структуру. Хотела бы я знать, какова внутренняя структура всего этого: «Джингл Белл рок» Джои Бишопа, поэтов, спящих на привинченных к стенам койках, прекрасных женщин, лежащих под богачами, способными съесть три обеда подряд. Есть ли внутренняя структура у этого мира, где дети прижимают к себе жирафов со сломанными шеями или ездят в машинах Барби, где мужчины с отрубленными пальцами тоскуют по четырнадцатилетним возлюбленным, а женщины с фигурами порнозвезд призывают Духа Святого? Господи, если ты можешь исполнить хоть одно мое желание, пусть мать приедет и заберет меня. Я так устала слизывать росу с парусов. Устала быть одна, гулять, есть и думать в одиночку. Я же не заслужила этого, в конце концов. Сквозь жалюзи Оливии пробивались узкие полосы света. Сегодня у нее нет мужчин. Все сидят по домам со своими добропорядочными женами или подружками. Кому нужна шлюха на Рождество? О господи. Сказываются недели, проведенные в обществе Марвел. Еще немного, и я буду смеяться над расистскими шутками. Оливия – это Оливия. У нее есть немного изящной мебели, дорогие часы, пушистый ковер и плюшевый попугай по имени Чарли, у меня – несколько книг, шкатулка, разрезанный кашемировый свитер, плакат с образцами помета животных. Не так уж велика разница, когда ничего, кроме этого, вокруг не остается. И я пошла к ней. Сегодня никто не заметит. У нее во дворе пахло шнитт‑луком. Я постучала, раздались мягкие шаги. Оливия открыла дверь. Шок у нее на лице напомнил мне, что мы не виделись еще с ноября. Она втянула меня в дом и закрыла дверь. На ней была серебристо‑серая ночная рубашка и пеньюар. Играл диск, который я слышала у нее в первый вечер, плачущий женский голос. Оливия усадила меня на кушетку и взяла за руку, но я отняла ее. Она едва могла взглянуть мне в лицо. Страхолюдина, как говорили мои одноклассники. Франкенштейн. – Боже мой, что с тобой случилось? Мне хотелось сказать что‑то умное, саркастическое. Хотелось ее уязвить. Она бросила меня одну, наплевала на меня. Даже не вспомнила, когда уезжала. – Куда вы ездили? – спросила я. – В Англию. Что у тебя с лицом? – Как там, в Англии? Вы хорошо провели время? Я взяла со стола чехол от компакт‑диска, на нем была чернокожая женщина с лучезарным лицом, белый цветок висел у нее за ухом. Она пела что‑то нежное и грустное, о лунном свете в соснах. Билли Холлидей, значилось на обложке. Я чувствовала, как взгляд Оливии скользит по шрамам на моем лице, на руках. Вот так, больше я не красавица. Теперь я такая, какая есть, – сплошная кровоточащая рана. Теперь она не захочет, чтобы я была рядом. – Астрид, посмотри на меня. Я положила чехол обратно. На столике появилось новое пресс‑папье – из шероховатого голубого стекла с белыми рельефными фигурами, такое тяжелое и холодное на ощупь. Интересно, что она сделает, если я швырну его о мраморный столик, разобью вдребезги? Нет, я была недостаточно пьяная. Пресс‑папье аккуратно опустилось на твердую поверхность. – Дело в том, что на самом деле это мир собак. Вы об этом когда‑нибудь слышали? Они делают все, что хотят. Это было в мой день рождения. Теперь мне пятнадцать лет. – Чего ты от меня хочешь, Астрид? – спросила она, как всегда, легко и изящно, не меняясь в своем гладком, не тронутом собачьими зубами лице. Я не знала, чего я хотела. Хотела, чтобы она обняла меня, прижала к себе, пожалела. Хотела ударить ее побольнее. Хотела, чтобы она не догадалась, как смертельно нужна мне. Чтобы пообещала больше никогда не исчезать. – Бедная Астрид, как это ужасно. – На самом деле вам все равно. Не притворяйтесь. – Астрид! Что я сделала такого ужасного? Уехала из города? – Ее розовые ладони сложились чашечкой, будто она думала, что я сейчас их наполню. Чем? Водой, кровью? – Это же не преступление. Мне очень жаль, что я не была рядом, понятно? Но я не сделала ничего плохого. Откинувшись на спинку кушетки, я положила ноги на столик среди этих антикварных редкостей. Как избалованный ребенок. Мне нравилось это ощущение. Она подвинулась ближе ко мне, я почувствовала запах ее духов, знакомый свежий запах. – Астрид, посмотри на меня. Мне очень жаль. Почему ты мне не веришь? – Не хочу больше поддаваться чарам. Не хочу быть одним из ваших фокусов. Послушайте, у вас есть что‑нибудь выпить? Мне надо напиться по‑настоящему. – Я собиралась пить кофе с коньяком. Налью тебе рюмочку. Она ушла, оставив меня слушать Билли Холлидей, чем‑то стучала и позвякивала на кухне. Помочь я не предлагала. Через несколько минут Оливия вернулась с бутылкой и кофе на подносе. Она была безупречна во всех отношениях, даже в том, как ставила поднос на столик – держа спину прямо, сгибая только колени. – Слушай, Астрид, – сказала она, усаживаясь рядом со мной, – хочешь, в следующий раз я пришлю тебе открытку? «Дорогая, мне так тебя не хватает, всего наилучшего…». – Она разлила коньяк по рюмкам. Свою я опрокинула залпом, даже не стараясь подольше растянуть. Коньяку было, наверное, лет пятьсот, его привезли на «Нинье», «Пинте» или «Санта‑Марии». Оливия посмотрела в рюмку, поболтала коньяк в ней, понюхала, отпила глоточек. – Я не самый внимательный и чуткий человек, Астрид, – сказала она. – Я не из тех, кто регулярно шлет открытки на день рождения. Но я попробую. Это самое большее, что я могу сделать. Она протянула руку к моему лицу, но не смогла его коснуться. Ладонь упала мне на плечо. Я делала вид, что мне все равно. – Астрид, ради бога, – сказала она, убирая ладонь и опять откидываясь на подушки. – Не дуйся на меня. Ты ведешь себя точь‑в‑точь как мужчина. Но я только отвернулась. В зеркале над камином было наше отражение: изящная комната, Оливия в своей серебристой ночной рубашке, похожей на ртуть в лунном свете. И жалкая белобрысая девчонка, словно взявшаяся из другого фильма, – незажившие шрамы на лице, рубашка за девяносто девять центов, спутанные волосы. – Я кое‑что привезла тебе из Англии, – сказала Оливия. – Хочешь посмотреть? Даже головы не стоит поворачивать. Неужели она думает, что можно откупиться подарками? Но этой медленной элегантной походкой невозможно было не любоваться. Серебристый атлас тянулся за ней хвостом, как комнатная собачка. Налив себе еще коньяку, я поболтала его в рюмке, посмотрела, как он кружит по стенкам, стекает в янтарный омут на дне. Коньяк пах огнем и фруктами, горел, спускаясь по горлу. Песня Вилли Холлидей была созвучна моим чувствам – словно все слезы уже выплаканы, а горе все еще жжет. Вернулась Оливия с белой коробочкой, бросила ее мне на колени. – Вещи меня не интересуют, – сказала я. – Мне важно само ощущение подарка. Что кто‑то дарит мне хоть какое‑то дерьмо! – Значит, не хочешь? – Оливия сделала вид, что забирает у меня коробочку. На ней была марка «Penhaligon». В атласном гнезде лежала бутылочка в форме античной амфоры, оплетенная серебристым металлическим кружевом. Внутри плескались духи нежного розоватого оттенка. – Спасибо. – Я поставила бутылочку на стол. – Ну не надо так. Смотри, понюхай! – Оливия прыснула на меня душистой струей из бутылочки. Запах меня удивил – совсем не похоже на «Ма Грифф». Так пахли мелкие белые цветочки в английском лесу, так пахла девочка в передничке и панталончиках, плетущая ромашковые венки, сказочная девочка викторианской эпохи. Оливия улыбнулась, и очарование ее чуть выдающихся вперед зубов показалось мне лучше самого совершенного совершенства. – Ну, разве это не ты? Я взяла у нее бутылочку и обрызгала себе голову, волосы, лицо. Мельчайшие капельки оседали на них душистым дождем, смывая мои грехи. Словно делая меня той самой девочкой, которая никогда не видела сентябрьских огненных бурь, не получала пулю от своей приемной матери, не ходила с толстым Конрадом в кусты за парковым туалетом. Белокурая девочка из няниной песенки, в голубеньком платьице, с ягненком на руках, гуляющая в заросшем английском парке. Это же я, в конце концов. Не зная, плакать или смеяться, я налила себе еще коньяку. – Хватит, – сказала Оливия, убирая бутылку. Толстые нити шрамов пульсировали от алкоголя. Ясно, что Оливия не будет любить меня. Это не в ее характере. Она и так делала что могла – купила мне кусочек детства в оплетенной серебряным кружевом бутылочке, по указу королевы. – Спасибо, Оливия, – сказала я. – Правда, большое спасибо. – Так гораздо лучше, – сказала она. На следующее утро я проснулась, скрючившись на кушетке Оливии. Ботинки с меня кто‑то снял, в руках была зажата бутылочка с духами. В комнате, наверно, было жарко, или у меня поднялась температура. Головная боль колотила по вискам, как палки по африканскому барабану. Я сунула ноги в ботинки, и, не завязывая шнурков, пошла искать Оливию. Она лежала на кровати с балдахином, поверх шерстяного покрывала с рисунком «пейсли»38, погруженная в глубокий сон. На ней была та же серебристая рубашка, согнутые ноги распластались по мягкой ткани, словно она куда‑то бежала во сне. Часы у ее подушки показывали одиннадцать. Я помчалась к двери. Когда я была на полпути к бирюзовому дому, посреди цветочного сада Оливии, Марвел вышла во двор с пластмассовой машиной Кейтлин в руках. Рот у нее широко открылся, цвет лица слился с «осенним пламенем» волос. Если бы не похмелье, в голову, может быть, и пришла бы какая‑нибудь спасительная идея. Мы с Марвел смотрели друг на друга, и я знала, что поймана с поличным, по колено в розмарине и алиссуме, застывшая с поднятой ногой, как олень на крыше. Потом – сплошной крик и неразбериха. Как только я сделала несколько робких шагов обратно к Оливии, Марвел кинулась за ворота, схватила меня за волосы и рывками поволокла к бирюзовому дому. Дергая головой, понюхала, чем от меня пахнет. – Пьешь с этой шлюхой? Может, ты с ней и спала?! – Она звонко ударила меня по лицу, не обращая внимания на шрамы. Ее голос отдавался в моей размякшей голове, как выстрел в пещере. Волоча к бирюзовому дому, она лупила меня, где могла достать – по голове, по спине, по рукам. – Что ты там делала, а? Ты там всю ночь просидела, да? Всю ночь? Вею ночь? – Марвел ударила меня прямо в ухо, духи выскользнули из руки упали на асфальт. Я вырвалась из рук Марвел, бросилась на колени. Бутылочка разбилась внутри своей кружевной серебряной клетки, розовые духи потекли на черную шершавую поверхность. Мое детство, мой английский сад, крупица настоящей жизни! – Неблагодарная дрянь! – Марвел рывком подняла меня на ноги. Я схватила ее за руки и закричала ей прямо в лицо: – Я вас ненавижу, до того ненавижу, что убить готова! – Как ты смеешь поднимать на меня руку?! – Она была куда сильнее, чем я думала. Легко сбросив мои руки, она дала мне такую пощечину, что из глаз полетели искры. Схватила меня за руку под мышкой и поволокла дальше, то и дело давая затрещины. – Быстро в дом, быстро! Она распахнула дверь и втолкнула меня внутрь. Я влетела в разгром, оставшийся от сочельника – грязные тарелки, стаканы, обертки подарков. Дети подняли глаза от новых игрушек, Эд – от футбола на экране. Я налетела на этажерку, оттуда упало блюдо с картинкой из «Маленьких женщин» и разбилось. Марвел закричала и накинулась на меня. Перед глазами опять поплыли искры и узоры. – Ты это нарочно сделала! – Она швырнула меня на пол, и я испугалась, что она начнет тыкать меня лицом в осколки. Но она только пнула меня по ребрам. – Собирай! Дети хныкали. – Асси! – Кейтлин побежала ко мне, распахнув руки. Марвел перехватила ее и выпроводила во двор вместе с Джастином. Я с плачем собирала осколки. Блюдо я уронила не нарочно, но могла бы, наверное, сделать это, если бы такая мысль пришла в голову. Она разбила мои духи, кусочек настоящей жизни, полученный по указу королевы, сделанный из фунтов весенних цветов на английских холмах – живых и настоящих, не то что копия с копии картинки в детской книжке. Марвел вернулась и швырнула мне веник. – Теперь убирай остальное! – Она повернулась к Эду. – Боже, ты не поверишь, где я ее только что застала! Представляешь, шла из дома черномазой, всю ночь там проторчала! Вот что, значит, мы получили за все наши старания? Эд прибавил громкость. Я выбросила большие осколки с Джо, Эмми и Бет, потом еще один, с Марми. Она вся покрылась трещинами. Что ж, Марми, вот так это и бывает. Одна нелепая случайность, и все летит под откос. Джо не понравится в приемной семье, от нее захотят избавиться и застрелят. Эмми хорошенькая, ее удочерят, но вы больше никогда не увидитесь. Бет окочурится, а четвертая сестра будет оказывать парням услуги в парке за очередную дозу. Помашите ручкой домашнему очагу, добро пожаловать в мою жизнь. Мелкие осколки я аккуратно смела в совок, стараясь не оставить ни одного – Кейтлин всегда бегала босиком. – Когда закончишь, начинай убираться в комнате. Сейчас я скажу этой черномазой шлюхе все, что о ней думаю. Из кухонного окна было видно, как Марвел решительными шагами выходит со своего двора, слышно, как металлическая калитка хлопает, но не закрывается, и распахивается снова. – А ну проснись, шлюха! Крысиная задница! Дерьмо ходячее! – орала Марвел, колотя в дверь Оливии. – Оставь девчонку в покое, слышишь, черномазая? Все соседи были дома рождественским утром и выслушивали это, празднуя пришествие Господа в мир. Отлично, Марвел. Давай, продолжай. Всем покажи, из какого теста ты сделана. Единственным моим утешением было то, что Оливия не могла ее слышать, она спала глубоким сном в другой части дома. Возвращаясь, Марвел пригоршнями выдирала цветы Оливии и швыряла их в закрытые жалюзи окна. Мучаясь от тошноты и головной боли, я провела остаток дня за выбрасыванием оберток от подарков, собиранием попкорна и соленых орешков, бесконечным выносом мусора и мытьем одной горы грязной посуды за другой. Марвел не давала мне присесть. – Постелила себе постельку, теперь спи в ней, – повторяла она. Приехали полицейские. Schutzstqffel. Дети хотели посмотреть на них, но Марвел вышла во двор и закрыла дверь. Мы видели из окна большой комнаты, как она шевелит губами и показывает мясистым пальцем в сторону дома Оливии. – Чего они приехали? – спросил Джастин. Он был уже в пижаме, глаза лихорадочно блестели от телевизора, сладостей и новых игрушек. – У кого‑то пропала собака, – ответила я. Марвел открыла дверь и крикнула мне. Я вышла, чувствуя, как внутри разгорается сапфир ненависти. “Jawohl”39– сказала я про себя. Взгляд Марвел обжег меня горячей смолой, кожа под ним горела и шла волдырями. Старший из двух белых мужчин‑полицейских отвел меня в сторону. – Она говорит, что ты провела всю ночь с женщиной из соседнего дома. По закону это побег. Я переминалась с ноги на ногу, каждый удар сердца отдавался в висках и затылке уколом боли. Если медленно и глубоко вздохнуть, чувствовался запах английских цветов. Из дома донесся восторженный вопль футбольного комментатора, полицейский стрельнул глазами в его сторону. Потом вспомнил, что должен делать, и опять повернулся ко мне. – Эта женщина давала тебе алкоголь? – Нет. У Марвел и Эда была большая вечеринка в сочельник. Подавали крепкий эггног. – Вот он, блеск моего сапфира, офицер Занудский. Видишь, как он сверкает? И не скажешь, что я приготовилась к бою. – Вы что, и в Рождество работаете? – Тройную ставку, – вздохнул он. – Ты себе не представляешь, как трудно детей прокормить. Так что ты делала у соседки? – Слушала музыку, разговаривала.. – И осталась на ночь? – Ну, здесь было слишком шумно, спать мешали. – Ты туда часто ходишь? – Он потянул отвисшую мочку уха. Я пожала плечами. – Она хорошая, но все время очень занята. Много путешествует. – Она когда‑нибудь знакомила тебя со своими друзьями? Я помотала головой, приоткрыла рот, стараясь сделать глупое лицо, будто не понимаю, к чему он клонит. Выясняешь, не устраивала ли она мне свиданий с одним из своих мужчин? Представляю себе Оливию, подающую меня хозяину «БМВ» на блюде для торта, как Вайолет в «Прелестном дитя»! Я чуть не рассмеялась ему в лицо. – Она тебе говорила когда‑нибудь, чем зарабатывает на жизнь? – спросил он, поглаживая щетинистые усы. – Кажется, она занимается поставками продуктов. – Я и сама не понимала, откуда это взялось. – Вот кусок дерьма! – выкрикнула Марвелс того места, где она разговаривала с молодым полицейским. Глаза у нее сузились, рот стал кривой от отвращения. Я повернулась спиной к бирюзовому дому, чтобы Марвел не могла прочесть мои слова по губам. – Марвел ее терпеть не может, потому что она красивая и у нее нет детей, за которыми надо смотреть. Вечно обзывает ее разными словами – шлюха, черномазая. Это нехорошо, но что я могу сделать, я же только приемная дочь. Она всех соседей обзывает, любого спросите. Этот латинос вонючий, эта сука еврейская. Ее все ненавидят. Он и сам, этот офицер Занудский, наверняка говорил, дергая себя за ухо, и «козел» и «черномазый», но не при свидетелях. Меня отослали обратно в дом. Я видела в кухонное окно, как Schutzstaffel шагают через сад Оливии, стучат в ее дверь. Через пять минут они вернулись. – Вы что, не арестуете ее? – послышался крик Марвел. Патрульная машина медленно двинулась по улице. В ней не было Оливии Джонстоун. Остаток рождественских каникул прошел без происшествий, но Марвел следила за мной, как за вором в магазине. Никаких «заскоков» на рынок или в библиотеку, никаких «подготовок к урокам». Правда, она почти перестала кричать на меня. Просто приказывала сделать то или это, как раньше, и всеми возможными способами показывала, что относится ко мне как к рабыне. Под Новый год она оставила меня одну сидеть с детьми, но четыре раза звонила и проверяла, на месте ли я. Мои звонки Оливии и сообщения на ее автоответчике оставались без ответа. |
Похожие:
 | Белый Свет Творения – то, что необходимо для духовного фундамента, соответствующего новым вибрациям. Если после вашей просьбы о настройке... | | |
| Кажется, будто он поднимает меня вверх! Свет становится все ярче и ярче… Меня заливает свет… яркий белый свет. Я просто стою там.... | | Я взялись как следует: ты – христианин, католик, белый, немец, представитель избранной Богом расы, ты должен править миром, и так... |
| Знаете, лепестки на некоторых цветах бывают такие мягкие на ощупь, как пуховая подушка. Ну вот, моя мама — как один из этих цветов.... | | Знаете, лепестки на некоторых цветах бывают такие мягкие на ощупь, как пуховая подушка. Ну вот, моя мама — как один из этих цветов.... |
| Проданная в рабство прелестная шотландка попадает в гарем турецкого султана. И с этой минуты нет более невинной Джанет Лесли — есть... | | |
| В нем проводят полжизни. Он удивляет новыми возможностями и порождает новые запросы. Он – интернет-портал Google com, детище двух... | | Формируя свой характер, все занимающиеся таэквон-до должны практиковать следующие проявления почтительности |